Анджей Стасюк - Белый ворон
И мы успевали еще на последний прием пива «за трубой». У этого барака из гофрированного железа не было вывески. Его называли просто «за трубой». Мы оказывались среди уцелевших остатков первой смены. Но ведь мы не могли предвидеть заговор врагов нашей свободы. Потому что жили в мире настоящих мужчин. Непреклонных, упорно стоящих на своем. Они заполняли эту пивную. Фабрика реликтовых автомобилей на том берегу кормилась их телами. А остальных выплевывала в два пополудни. Перед тем как тронуться в обратный путь, они собирались здесь. Те лее, что направлялись во вторую смену, воровали тут последние минуты. Это были настоящие мужчины. Отец Гонсера, отец Малыша, мой отец. Они никогда не жаловались. Надевали пиджаки и выходили из дому. Ежедневно возвращались. И ни слова жалобы. Живя среди них, в их тени, мы были убеждены, что конструкция мира окончательно завершена. Они никогда бы нас не предали. Время от времени, видя, что мы ускальзываем от них, они отвешивали нам затрещину. Это они дарили нам подлинную свободу, свободу бегства. Предательство подкралось с другой стороны. Со стороны пиздотрясок, не способных нести собственную судьбу. От баб. Не зря они укрывались в костелах среди мужиков в юбках. Нашим отцам никогда бы такое не пришло в голову.
А потом пан Вальдек собирал со столов жестянки с окурками, и это означало, что заведение закрывается. Мы шли под мост посмотреть на плывущие гондоны, послушать грохот трамваев и в знак нашего фратерните по крови смешивали струи мочи, а однажды, но не в тот, а совсем в другой день, Уриаш сбросил одежду и в белых трусах прыгнул прямо в эту помойку. И надо же, как раз мимо проходили два мусора; ну, мы схватили его шмотки и рванули наверх, чтобы посмотреть, что будет. Поскольку Уриаш был здорово нажравшийся, презирал власти и единственный из нас читал Бакунина, он выбрал свободу – проплыл добрых сто метров до первой опоры и вылез на необитаемом клочке суши у ее подножия, прямо тебе Робинзон. Мусора совещались, и один из них заманивал Уриаша, ну точно сирена. А потом они что-то там сказали в коротковолновый передатчик, и минут через пятнадцать приплыла моторка. В самое время, потому что Уриаш уже весь дрожал. Мусора оказались добрыми. Всего-навсего дали ему пару раз по морде и разок дубинкой по спине, чтобы было что показывать.
В восемь вечера второй вагон «шестерки» был почти пустой.
20
И вот он, Гонсер, тогдашний и теперешний – лицо без всякого намека на растительность, худое лицо подростка, который никогда не следил за кожей.
– Надо рвать отсюда, пока ничего не произошло.
– А ничего и не произойдет, Гонсерек. Скорей уж произойдет, если мы отсюда тронемся. Мы им все запутали той машиной, оставленной в Орле. Там они вынюхивают, там ищут. Представь себе, сколько им придется искать. Как пьяному под фонарем.
Так я утешал его, а заодно и себя. Он сидел, точно мумия, точно карикатура на пробудившуюся мумию. Угол одеяла свисал у него с головы, как козырек.
– Об этом мы не уговаривались. Мы ехали сюда для развлечения…
– Гонсер, ну не было же никакого уговора. Никто ни о чем не договаривался.
– Да, сейчас ты мне скажешь, что все это игра, что убийство – это тоже игра!
И он стих, перепуганный собственным криком. Умолк, убежденный, что ветер подхватил его слова и понес их по свету.
Из глубины шалаша отозвался Василь:
– Он прав. Отсюда надо смываться.
– Интересно, кто его будет нести? У меня тяжеленный рюкзак, – буркнул Малыш, не отрываясь от сковороды. – Он и трех шагов не пройдет. Идет отлить и шатается.
– Ну, может, не сегодня. Завтра, послезавтра, когда выздоровеет. Но отсюда нужно смываться.
– Куда? – поинтересовался я.
– Отсюда.
– Ты что, собираешься выйти из леса, сесть в автобус, и привет? Думаешь, как сюда приехал, так и отсюда уедешь? А вот я думаю, что они уже очухались и следят за всем. Раз уж в Петше побывали какие-то генералы… Откуда нам знать, может, в каждом автобусе теперь сидит их шпик? Это дело очень серьезное, Василь. Еще два года назад они полбригады поднимали на ноги, стоило какому-нибудь придурку с рюкзаком коснуться ногой чешской границы. Думаешь, сейчас что-нибудь изменилось? Сомневаюсь. А тут речь пошла не о пустяках.
Так я говорил. Главным образом потому, что мне не хотелось никуда трогаться. Мне хотелось спать. Пожрать и завалиться спать.
– Да ясное дело, все совсем не так. Вот послушайте. – Василь опять превращался в командира. – Ни в какую Неверку и в противоположную сторону мы не пойдем. Двинем лесами дальше на восток. Километров двадцать – тридцать. Не приближаясь к границе, по горам, обходя деревни и дороги. Я знаю тамошние места. По пути есть два приюта. Поглядим. В любом случае мы должны исчезнуть. Хуже всего в самом начале. Если отсидимся в лесу, все удастся. Попасться мы можем только по случайности. Думаю, даже здесь достаточно безопасно, но лучше не искушать судьбу. Они могут проверить дорогу возле моста, могут заглянуть в лесничество, и даже наверняка так и сделают. Завернут в Четвертне, расспросят. Будут расспрашивать, но не шляться по лесам. Побывают в приюте, в заброшенном госхозе, но не здесь. На сколько у нас еды?
Малыш вытирал коркой хлеба жир со сковородки.
– Зависит от того, как будем есть. Дня на три, На четыре. Точно сказать трудно.
Хлеб с кабаносом я жевал уже в полусне. Я вытащил свой новый спальник, фиолетовый с желтыми точками, снял штаны и кальсоны. Малыш дал мне свои, сухие и чистые, и еще дал второй спальный мешок. Я свернулся в клубочек у огня и еще слышал, как Василь что-то говорил про топор и как они с Малышом вышли за дровами. Они решили пустить на дрова сараюху, что стояла по соседству. Я заснул, вглядываясь в красный отсвет углей, полный переменчивых пейзажей. Но сон мой был хрупок, как эти огненные ландшафты. Я все слышал. У меня в ногах Костек устраивал себе лежбище. Снаружи доносились треск разламываемых досок, пронзительный скрип ржавых гвоздей, ругательства Малыша и Василя, и все это было погружено в гудение ветра. Он несся поверху. О нашу халупу разбивались лишь отдельные его порывы. Собственно, сном это не было, хотя мне снилось разное, короткие, стремительные фильмы, из которых я вырывался, удивленный, что все это неправда, что огонь все так же потрескивает, что я вовсе не убегаю по пояс в снегу, а, напротив, лежу, мне тепло и в общем-то все абсолютно безразлично, и я опять погружался в рваные, фрагментарные сюжеты. Начало и конец ночи без середины, без той черной бесконечности, которой разделяются дни. Костек спал по-настоящему: храпел. Гонсер мучился. Я был доволен. Всякий раз, открывая глаза, я знал, что через минуту снова рухну в хаос видений, вовсе не ужасающих, даже и неплохих, хотя каким-то образом это оказывались картины последнего времени. Но каждое пробуждение отделяло меня от них безмерностью пространства, снега и ветра. И даже когда появлялись вооруженные люди в форме, я радовался, что это не я бреду с железякой на спине, утопая в сугробах, бреду по делу, которое касается меня постольку-поскольку. Это они, вынужденные исполнять дурацкие приказы, бредут сквозь метель, проклиная командиров, и мечтают о том, что я теперь обрел, о тепле и спокойствии. «Да пошло оно», – повторял я всякий раз, когда выплывал из сна. Я еще тесней сворачивался в клубок, чтобы взаправду стать самим собой, чтобы изгнать из складок одежды все это чуждое пространство, весь воздух, все атомы тревоги и случайности. У меня даже ноги согрелись. Я пердел в спальный мешок, и запах собственного сероводорода был сладостен мне. В своей вони, как в околоплодовых водах, подумал я. В конце концов я спрятался в мешок с головой. Иногда мне чудилось, будто я слышу шаги, рев моторов, собачий лай. Поскольку сны не могли задеть меня, то и действительность, когда мне снился сон, могла поцеловать меня в задницу. Мне захотелось представить себе какую-нибудь женщину, что-нибудь такое сексуальное, но это у меня совершенно не шло. Какие-то военные фильмы, маршал Тито, кони по брюхо в снегу, огромные открытые долины и вереница людей, медленно движущаяся по бездревесному, безжалостно открытому пространству. Все это я видел с высоты, словно был пилотом самолета. Они шли, погруженные в белизну, словно в воду, некоторые держали оружие на высоте груди, все с вещмешками армейского зеленого цвета; видимые как на ладони, безумно одинокие, они поднимались к плоскому перевалу, за которым расстилалась точно такая же долина, а за ней еще одна, и еще одна, и так вплоть до бесконечно далекого и все время отступающего горизонта. Длинная змея, состоящая из людей. Но я видел и лица. Почерневшие, худые, заросшие, на головах какие-то тряпки, ушанки, вязаные шапки. Они выглядели как солдаты фон Паулюса после капитуляции, хотя среди них был Тито и никто их не конвоировал, никто не отнял у них оружия. Они поднимались на седло перевала, оставляя после себя глубокий снежный ров, и ползли дальше, к следующим перевалам, монотонно, медленно, с упорством автоматов, и лица их не выражали ни страдания, ни боли, ни напряжения. Они были просто страшно усталые и неподвижные. Все это я видел с высоты, но в то же время и снизу. Холщовые лямки вещмешков, кожаные портупеи. Странная армия. Не то в отступлении, не то в поиске. Черт его знает. Может, я был ангелом. Парил над ними, словно дух. Я не ощущал ни холода, ни тепла. Как бывает во сне. А может, никакой не Паулюс и не Тито, а русские, идущие в 1914 году на Венгерскую низменность, на Вену? Ведь было же это. Они действительно проходили по этим долинам зимой среди снега, дыма и крови, направлялись к низким карпатским перевалам.
