Анджей Стасюк - Белый ворон
– Не могу больше, – произнес он. Лицо у него было багрово-красное и белые брови. – Сил нет. Я должен передохнуть.
Мне жутко захотелось пнуть его. Я подумал, что, если пну, он так и повалится на бок. Как безжизненное изваяние. И так и останется. Но вместо того чтобы пнуть, я присел на корточки рядом с ним:
– Здорово бы ты выглядел со своим «Калашниковым». Мог бы заткнуть его в жопу. Выглядел бы как снеговик с метлой.
Он смотрел на меня каким-то недвижным взором, словно у него и глаза уже замерзли. Может, это была ненависть? А я почувствовал, что не хочу двигаться, что остаюсь тут, потому что тут хорошо, не так задувает.
– Ладно. Передохнем малость.
– Передохнем. Двадцать четвертое февраля, десять тридцать, – сообщил он, когда выгреб часы на запястье. – Я правда не могу. Три дня и три ночи в дороге. Спать хочется. Я понимаю, что говорю глупости, но мне вправду жутко хочется спать. Холодно, жарко, вот лег бы и закемарил. Знаю, знаю…
– Слушай, тут уже недалеко. Может, час, а может, и всего полчаса, – говорил я, хотя не имел ни малейшего представления, так ли это. – Совсем немножко осталось.
Я с трудом поднялся, с трудом обошел Костека. Отстегнул клапан рюкзака и между ковригами хлеба и шмотьем нащупал пачку кофе и бутылку «Выборовой».
– Нож свой не потерял?
Он покопался в кармане и достал. Я проколол дырку в пачке кофе «Прима», высыпал немножко на ладонь, добавил снега и стал жевать. Вкус вполне приемлемый. Я подал пачку Костеку. Он вяло проглотил порцию и поперхнулся.
– Возьми больше снега. Кофе должен быть влажный. Кашица.
Он с такой точностью исполнил мой совет, что через минуту забыл о кофе и горсть за горстью глотал спрессованный пух. Я хотел потрогать его лоб, но подумал, что он воспользуется моей заботой и окончательно расклеится.
После кофе я перешел к водяре. Сделал глоток граммов на пятьдесят и стал ждать, когда она разбежится по жилам. Костек тоже отпил, но немного.
– Теперь по сигаретке и тронемся.
Он кивнул.
Стало вполне приятно. Мы, видимо, проваливались все глубже, потому что ветер только чуть касался наших голов.
– По сигаретке, и тронемся, – повторил он, словно убеждая себя. – Вот так и идем, день, ночь, неделю, год, два, три, и все время нам что-то дует в сраку, а вот теперь дует в лицо. Может, что-то меняется. Не беспокойся, я приду в себя и потащу все это. Дрожь, черт бы ее драл. Когда я был маленький, мне нравилось, когда дрожь. Лежишь себе под одеялом, и если тебе холодно, то знаешь, что это только кажется, потому что под одеялом не может быть холодно. И еще я любил, когда у меня была температура. Холодный чай с лимоном. Вроде спишь и вроде не спишь. Детский бред. А знаешь, что я любил больше всего? Бутерброды с соленым огурцом. Хлеб, немножко масла и ломтики огурца. Все болезни с этими бутербродами проходили. Ты погляди. Вот бы сегодня они нас искали. Через полчаса не останется и следа. Как в Казахстане. У них такой ветер называется буран. Дует две недели, а потом едет кто-нибудь в санях, и лошади спотыкаются о трубу. Оказывается, внизу дом. Где-то я что-то подобное читал. Признайся, ты ведь жалеешь о том, что произошло? Небось хотел бы, чтобы все вернулось назад, да? Уже не вернется. Мы заберем остальных и будем убегать, пока нас не поймают. Отсюда никто не уедет. Ни ты, ни они. Вот это мы сделать можем. Мне нужно немножко отдохнуть. Говоришь, там есть шалаш? Лягу около огня и буду спать и не спать. Огурец? Хер с ним, с огурцом.
Он поднес бутылку ко рту и пил за погибель всех соленых огурцов. Во всяком случае так это выглядело. Водка потекла у него по подбородку. Он протянул мне бутылку:
– Выпей, и поплюхаем дальше. Вот только скажу тебе еще одну вещь. Чтобы знал. Вы никогда мне не нравились. Ни ты, ни Малыш, ни Гонсер. Может, только Бандурко. А теперь вы будете за мной ухаживать. Особенно теперь. Будете холить и лелеять, как козла отпущения. Потому что если тот тип там остался… короче, сам понимаешь. Никто не станет разбираться, который из нас…
– Костек, у тебя что, бред? – В голове у меня был только свист ветра. Как будто я держал на плечах всю округу, пустой шар, вокруг которого летела вьюга.
– Это не бред. Я сказал то, что сказал. Пошли.
И он вскочил так стремительно, словно не ощущал ни усталости, ни тяжести рюкзака. Провалился в снег, но тут же выпрямился. Обогнал меня и двинулся по едва заметному следу, а когда мы добрели до моего рюкзака, маленького белого пригорка, спросил:
– Ну? В какую сторону?
– Все время вниз.
Через полчаса мы увидели черные стволы деревьев. До крайних из них я добрел уже почти бездыханный, мне казалось, легкие у меня вот-вот разорвутся. А к нему и впрямь вернулись силы. Он стремительно пер вперед. Разметывал снег прямо как ледокол. Он дожидался меня:
– Ну и что?
– Где-то неподалеку тут должна быть речка. Она течет направо. Нам надо идти вниз по течению. Это та самая, которую мы тогда пытались услышать.
Среди деревьев снег был не такой глубокий. Мы дошли до небольшого обрывчика. Это здорово смахивало на русло, но, куда ни глянь, все покрывал снег. Костек сделал шаг и провалился по грудь. Он выбрался на середину открытой долинки, которая вполне могла оказаться руслом. Принялся разгребать ботинками снег, пока не докопался до льда.
– Наверно, это она.
Наконец мы дошли. Я узнал обрывистый берег. На каменных порогах река освобождалась от снега. Из ледяных зевов вырывались потоки зеленой воды. Мы вскарабкались наверх. Шалаш стоял на своем месте. Существовал. Я чувствовал запах дыма. От реки вела едва заметная тропка.
– Неплохое местечко, – произнес Костек и пристроился следом за мной.
Я вошел. Дверь заскрипела, отгребая кучу пуха. Внутри пахло гарью. Дым выжимал из глаз слезы. Закутанные в спальные мешки, они сидели у огня, сжавшиеся, маленькие и неподвижные. Костек проскользнул за мной и закрыл дверь. Красные отсветы углей делали наших приятелей похожими на шайку оборванцев. Выглядели они как тряпичные куклы, и еще этот запах чада, так что полное впечатление – люди, спасшиеся от пожара. Закопченные, оборванные и грязные. Настоящие беженцы.
Костек не стронулся с места. Так что пришлось мне все рассказать. И я сделал это, прежде чем кто-либо успел открыть клюв, высказать претензию или задать вопрос. Я продекламировал им историю нашего странствия, нашей вшивой одиссеи. Это была короткая повесть, но мне все равно пришлось сесть на корточки, потому что от дыма щипало глаза. Сухие дрова у них кончились. Рассказывал я без особых подробностей. Только факты, никаких эпитетов. Да у меня и не было сил. Я и лиц-то их не видел. Рассказ мой их явно впечатлил, потому что никто и слова не промолвил. Бандурко опустил голову и сжал ее руками. Малыш даже не шелохнулся. Гонсер, опиравшийся спиной о стену, зашелестел тряпьем.
Я закурил. В этом влажном дыму у сигареты был отвратительный вкус. Мы все ждали. Костек – прислонясь к двери, я – на корточках в геометрическом центре халупы, и они – точно аллегории удивления, немой застывшей паники, каких-то чувств, которые могли в один миг лишить их сознания, может, даже имен, – сбившиеся в бурую кучу, груду лохмотьев, этакое олицетворение миллиона мыслительных операций, и ни бе ни ме. Выглядело это так, будто мы пришли, чтобы покарать их, выселить из прежней жизни, вручили телеграмму, уведомление о смерти.
Наконец Василь отнял ладони от лица:
– У, курва, что за невезуха, что за невезуха! Гонсер болен, у него температура, – простонал он, словно это имело какое-то значение, словно он хотел бросить больного Гонсера на свою чашу весов, чтобы она хоть чуточку опустилась, на волос перевесила то, что мы принесли.
Потом он поднялся, ступил ногой в угли, красные искры метнулись ввысь и погасли, а он принялся ходить по шалашу, туда, назад, так что хоть какой-то звук наполнил мертвенную тишину, вымарал его беспомощный плаксивый стон.
Я подумал, что мы, Костек и я, свое уже сделали. Подумал, что мне полагается отдых и теперь время думать им. Я это с себя сбросил, а на все прочее мне было насрать. Я сел у огня. Чугунок с водой стоял на углях. Вода собиралась закипать.
– Мы принесли кофе, – сообщил я Малышу, и он молча встал и пошел копаться в рюкзаке.
Гонсер повернул лицо ко мне. Он почернел, исхудал, щеки у него ввалились, складки кожи заполняла чернота то ли грязи, то ли тени. Волосы слиплись от пота.
– Когда тебя прихватило?
– Позавчера вечером. А лекарств никаких нету.
– Мы тебя немножко подкормим.
– Меня всего ломает. И холодно. Все время трясусь.
– Мы принесли малость водки.
– Скажи, это правда? Он действительно это сделал?
– Сделал, Гонсерек, сделал. И всего километрах в семи отсюда. И знаешь, у нас это очень ловко получилось.
Я протянул ему немножко водки в кружке. Он высунул из-под трофейного одеяла закопченную руку и выпил. Потом привалился головой к стене, закрыл глаза, переждал с минуту и, словно пробудившись ото сна, захлопал ресницами:
