Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы
И тут вдруг разыгралась одна из «чувствительных сцен», характерных для восемнадцатого века и настолько претящих нашей привычке выражать свои чувства, что когда старики, обливаясь слезами, которые так и текли по их румяным щекам, принялись обнимать Казанову, а он обнимал их — с нашей точки зрения, это выглядело нелепо и притворно. Но, право же, тут не было ничего нелепого или притворного — просто старики выражали так свое огорчение предстоящим расставанием. Что же до денег, то сенатор Брагадин предложил своему юному другу две сотни дукатов, чтобы он мог добраться до Рима, и немного карманных денег, чтобы продержаться там…
Упоминание о деньгах, что всегда вызывает интерес, мгновенно осушило слезы старцев, и они погрузились в шумную и оживленную дискуссию о том, как Казанове следует ехать в Рим и под чьим покровительством там жить. Их разговор прервало появление слуги, который принес Казанове письмо, врученное «гондольером, который ждет ответа». Наступило молчание; Казанова же, взглянув на надпись на конверте, увидел ставший уже до тошноты знакомым почерк. Он в смущении поднял взгляд и обнаружил, что старики тоже уставились на письмо — Брагадин знал, от кого оно, а двое других догадывались, что оно, очевидно, от женщины. Все трое быстро отвели глаза и принялись оживленно, но весьма искусственно что-то обсуждать, а Казанова отошел с письмом к окну. Он прочел:
«Джакомо мой Джакомо почему ты предал меня Андзолето говорит ты уже нарушил все свои обещания и покинул храм нашей любви. Ох Джакомо никогда не думала что ты так поступишь ведь ты обещал ждать меня днем и ночью и Андзолето говорит ты отослал Блеза этого честного француза который тоже так тебя любил. Как ты можешь быть таким изменщиком неужели ты забыл наши слезы и поцелуи и все наши восторги. Ох Джакомо вернись разве я не отдала тебе то что для женщины дороже жизни — мою честь и что теперь со мной будет если кто обнаружит…»
На этом Казанова, сгорая от волнения и нетерпеливого желания скорее покончить со всем, прервал чтение.
— Скажи гондольеру, что ответа не будет, — сказал он, вытирая лоб. — Скажи, что я уехал из Венеции…
И он сунул последнюю мольбу Розауры о любви в карман панталон.
8Трое мудрецов из замка Брагадина решили, что коль скоро Казанова, будучи молодым левитом[51] и шалопаем, растратил все свои деньги, то пусть едет в Рим самым дешевым способом — на «водяном дилижансе» в Чоггиа и Падую, а оттуда в обычной почтовой карете в Рим. Казанова предпочел бы путешествовать с помпой — доехать в гондоле с гербом Брагадина и двумя гондольерами в ливреях до материка, а оттуда до Рима — в отдельной почтовой карете. Но поскольку Брагадин не собирался платить за эту скромную роскошь, Казанова в приступе экономии решил и сам не платить. Розаура обошлась ему в немалую сумму — тут и казино, и Блез, и Дзордзе, и чаевые Андзолето и Марте, и французские вина, и французские ужины, и музыканты, и подарки… Тем не менее он вовсе не был без гроша в кармане, как дал понять Марко и остальным, ибо у него было около девяноста венецианских цехинов наличными и аккредитивы на три тысячи дукатов.
«Водяной дилижанс» (собственно, это была старая баржа с сиденьями) покидал Венецию задолго до рассвета. Утомительные и неудобные средства передвижения Старого Света и отправлялись в равно неудобные часы.
Над источающими сырость каналами стоял холодный туман, и Казанову, хоть он и был закутан в дорожный плащ из толстого сукна, пробрала дрожь, когда переполненная баржа двинулась в свой неспешный путь. Забрезжила заря, мир расцветился первыми красками, и пассажиры зашевелились — это были в основном мелкие торговцы и крестьяне, приезжавшие по делам в Венецию. Как часто бывает, предрассветный час был самым холодным из всей ночи. Казанова плотнее закутался в плащ и из человека общительного превратился в мрачного субъекта, не любящего общества своих собратьев. Хотя его толкнуло в этот путь упорное желание Розауры разжечь угасающий огонь любви, Казанова жалел, что покидает Венецию. День разгорался, и Казанова принялся озираться, пытаясь при бледном свете различить лица своих случайных спутников… По воде пронесся окрик, и из тумана вынырнул на быстрой сандоло[52] Дзордзе с пакетом.
Джакомо дал преданному слуге дукат и вскрыл печать на пакете. Он был так огорчен отъездом из Венеции, что, хоть и догадывался о содержимом пакета, не мог сдержать нелепой надежды — а вдруг это помилование, посланный в последнюю минуту призыв вернуться в город карнавала и смеха. Но это оказалось, конечно же, письмо — последняя, или, пожалуй, еще не совсем последняя, мольба Розауры. Не дочитав письмо до конца, Казанова продолжал сидеть с мрачным видом, закутавшись в свой толстый плащ, пока его не вывел из раздумья возрастающий гомон вокруг.
Солнце взошло над спокойной гладью лагуны, небо, и воды, и далекие земли заиграли своими вечно меняющимися красками, и пассажиры, сбросив с себя оцепенение, оживились и сухим белым вином, полентой[53], колбасой с чесноком на толстых кусках хлеба и прочими деликатесами стали отмечать наступление нового дня. Вид всеобщего веселья и поглощаемой со смаком еды разжег у Казановы аппетит, и он обследовал содержимое корзины, которую при прощании вручили ему друзья. Он обнаружил в ней деликатесы, которыми можно было бы накормить троих мужчин: заливных перепелок, цыплят, ветчину, большой кусок масла в глиняном горшочке, свежий хлеб, фрукты, маленькие пирожные и несколько бутылок вина.
Среди положительных качеств Казановы было то, что он не терял аппетита даже в самых скверных переделках, ибо основа оптимизма — здоровое пищеварение, регулярно и приятно работающее. Казанова ел, наслаждаясь этим очень ранним, но плотным завтраком, и вдруг заметил двух пассажирок, которые молча скромно сидели недалеко от него. Одна из них была розовощекая, миловидная женщина из народа, лет сорока с небольшим; вторая, совсем молоденькая девушка, сидела, сбросив капюшон грубошерстного плаща, так как утренний воздух все теплел. При виде ее лица Казанова перестал равномерно двигать челюстями.
Ей было около семнадцати — точеное, как на камее эпохи Возрождения, лицо, шелковистые черные волосы, аккуратно заплетенные в косы, стройное тело с пышными формами… Розаура? Церковь? Карьера? Советы друзей? Память об Анриетте, упорно хранимая в нежном молчании? Казанова не был моряком, но есть старая венецианская народная песня про моряка, которая очень ему подходила:
L’amour del mariner no dura un’ora,La dove che lu el va, lu s’inamora.
Любовь моряка не длится и часа —куда ни поедет, там встречает любовь…
Казанова мгновенно подметил, что у женщин, видимо, не было с собой еды, и, как принято в Италии, любезно предложил им содержимое своей корзинки, на что получил столь же любезный и обычный отказ. Но Казанова успел заметить, как алчно загорелись глаза тетки, и догадался, что девушка, как и положено всем молодым существам, голодна. А потому он стал настаивать, и они, уступая в большей мере его добродушному остроумию, чем велению собственного желудка, согласились. Пища развеселила их, вино согрело изнутри и придало блеск глазам, завязавшаяся беседа вызвала смех.
Девушку звали Мариетта, как ту неаполитанку, с которой у Казановы был раньше роман.
— Мариетта! — пылко воскликнул Казанова. — Никогда прежде не знал ни одной Мариетты! Однако, когда я родился, знаменитый астролог предсказал, что моя судьба будет связана с Мариеттой!
Хотя это заявление и не было правдой, ему следовало бы правдой быть. Во всяком случае, лицо девушки залил румянец, а тетка громко расхохоталась — она не прочь была пить такое вино каждый день.
— Но разве вы не священник? — спросила она. — Одеты-то вы как священник.
Казанова тут же пустился в сложные и не вполне связные объяснения: да, он священник и в то же время не священник, если они могут такое понять, в общем, он всего лишь дьякон, так как его матушка, святая женщина, дала ему образование, чтобы он мог стать епископом, он же хочет проложить себе путь в жизни честным трудом и, пока еще не связан роковой тонзурой, может жениться, если найдет подходящую девушку…
Они слушали, кивая, а при последних его словах девушка снова залилась румянцем, тетка же сказала, что очень даже хорошо быть священником, но все священники — все-таки мужчины, как она знает по собственному опыту. Нога Казановы каким-то образом очутилась рядом с ногою девушки и застыла там. Тетка же разговорилась.
— В Венецию мы ездили за наследством для Мариетты, — стала похваляться она с таким видом, будто все в мире должны об этом знать и всем это должно быть так же интересно, как ей. — Вы только подумайте: такой девчонке в будущий Михайлов день должны выплатить двести золотых дукатов! Она, конечно, девушка хорошая и красивая, хоть я и говорю про собственную племянницу. Сирота она, синьор, но получит она наследство или не получит, а ни в чем не будет нуждаться, да благословит ее господь, пока жива ее тетя Тина. Да, синьор, наследство ей оставил дядя Пино — да покоится с миром его душа! — он торговал сальными свечами тридцать восемь лет в Дзуекке. У нее есть еще один дядя — тот пошел по той же линии, что и вы. Доном Антонио зовут его — он самый любимый священник в Чоггиа…
