Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы
— Я чрезвычайно обязан его высокопреосвященству, — сухо перебил его Брагадин, — могу я узнать его пожелания?
— Этот молодой человек не без талантов, — избегая прямого ответа, сказал Ломбардини, — хотя должен с сожалением сказать… — и тут ученый муж содрогнулся, — я слышал, как он неверно цитировал Вергилия. Ах, мессир Брагадин, мы живем с вами в век бесстыдства. Какой предмет для вечных сожалений, что мы не живем в Золотой век! Когда святой отец давал ученым звание кардинала за чистоту латыни! Садолетус и наш с вами соотечественник Бембус — Пьетро Бембо, патриций, как и вы, ваше превосходительство, и человек, который…
— Но, монсеньор, — воскликнул в нетерпении Брагадин, — в чем же все-таки суть послания его высокопреосвященства?
— Суть, ваше превосходительство, суть?.. — Старика ученого столь внезапно и мало любезно сняли с его любимого конька и вернули на землю, что он заикался, тараща глаза. — На чем же я остановился? Что…
— Вы намеревались что-то сказать насчет…
— Ах, да, — впервые в жизни перебил собеседника монсеньор Ломбардини, так он был раздосадован отсутствием у сенатора интереса к Садолетусу и Бембусу. — Ах, да. Его высокопреосвященство считает, что у молодого человека нет призвания.
— У Казановы?
— Именно это имя его высокопреосвященство просил меня назвать в беседе с вашим превосходительством.
— А почему его высокопреосвященство считает, что у молодого человека нет призвания к служению церкви?
Сей любезный священнослужитель при всем желании не мог бы покраснеть или показаться покрасневшим, ибо слишком румяным было его лицо — разве ведь не сказано: «Тот, кто любит муз, любит и вино?» Но кровь, несомненно, прилила к его лицу, когда он, окинув встревоженным взглядом комнату, поджал губы, закрыл один глаз и, приложив палец к носу, испуганно прошептал:
— Триумвират, ваше превосходительство!
— При чем тут Триумвират? — спросил Брагадин, хотя у него слегка и заныло под ложечкой, что случается с большинством венецианцев при упоминании о государственных инквизиторах.
— На этот раз они сообщают, что речь идет о супруге аристократа, ваше превосходительство, — прошептал толстый латинист.
— А почему они должны винить в этом молодого человека? Разве он виноват, что она распутница? Пусть граф наденет на жену «пояс верности» с замком.
— Вы совершенно правы, ваше превосходительство, совершенно правы. «Varium et mutabile semper…»[46] Но Триумвират…
— Чума на этот… Нет, я совсем не то хотел сказать, — поспешно воскликнул Брагадин. — Но позвольте спросить, с каких это пор Триумвират вздумал мстить за рогоносцев?
— Не в том дело, ваше превосходительство. Каждому молодому человеку естественно влюбляться, a Nympharum fugientum amator[47], но его святейшество — то есть я хочу сказать, его высокопреосвященство — не любит скандалов.
— Послушайте, — раздраженно заметил Брагадин, — кто же устраивает скандалы, если не вы, почтенные церковники? Молодая женщина разве станет болтать об этом? Или Джакомо?
— Согласен, ваше превосходительство, согласен. Но чтобы иметь деньги — ах, auri sacra fames![48] — молодой человек играет. Представьте себе, что он сядет за игорный стол в одеянии священнослужителя и…
— А вы предпочли бы, чтобы он сел голый? — раздраженно заметил Брагадин.
— Прошу ваше превосходительство выслушать меня до конца — favete linguis[49] — его святейшество — то есть, я хочу сказать, его высокопреосвященство — просит вас подумать о том, какой произойдет скандал, если молодого человека в столь почтенном платье поймают на жульничестве, а у его высокопреосвященства есть все основания подозревать, что он…
— Это жалкая клевета… — возмущенно начал Брагадин, но монсеньор Ломбардини во второй раз прервал его:
— Прошу прощения, ваше превосходительство, но его высокопреосвященство поручил мне сообщить вам, что молодой человек должен либо немедленно покинуть Венецию и не возвращаться, пока не исправится и не будет рукоположен другим прелатом, либо должен навсегда покинуть лоно церкви.
При всем своем уродстве Ломбардини умел говорить с достоинством, если не сказать напыщенно, выступая с поручением от своего духовного начальства. Брагадин мгновенно это признал. И сказал лишь:
— Это решение окончательное?
— Окончательное. А теперь… — церковный сановник с большим трудом извлек свою ученую массу из кресла, — теперь я откланяюсь, ваше превосходительство, принося извинения за то, что злоупотребил вашим временем по поводу столь незначительного, столь пустякового дела. Ах, сенатор, разве не мелочи жизни подводят нас к могиле? Pulvis et umbra sumus[50]. Да исполнится воля господня!
После того как монсеньор Ломбардини откланялся и покинул дворец — а сенатор Брагадин прошел с ним ровно столько шагов и отвесил ровно столько поклонов и изощренных комплиментов, сколько положено по этикету, когда провожают монсеньора, явившегося с официальным посланием от кардинала-архиепископа, — сенатор вернулся к своему креслу, зажал морщинистые губы между большим и указательным пальцами левой руки и, получив такое подкрепление, погрузился в раздумья.
Что же делать?
Как парировать удар, готовый обрушиться на голову Джакомо? Он-то охотно велел бы «мальчику» сбросить сутану и швырнуть ее в лицо мачехе-церкви, усыновил бы его и завещал бы ему все владения Брагадинов. Но — увы! — законы Венеции запрещали это. А коль скоро «мальчику» — тут старик вздохнул и сильнее сдавил зажатые губы — придется на время покинуть Венецию, пусть лучше бегает со шпагой за девчонками и слывет с соизволения Светлейшей республики Венеции завзятым головорезом, чем является служителем этого воронья, этих ненавистников ложа Венеры! Бесспорно, так будет лучше, только вот какая польза солдату от ума и наук, тогда как епископ, не более одаренный природой, чем Казанова (но более ловкий в сокрытии своих талантов), ест на серебре и спит под пуховым одеялом?..
Так и не найдя ответа на вопрос или, вернее, вопросы, поставленные монсеньором Ломбардини, старик заковылял к двум своим друзьям. Они были не менее озадачены, чем он. Да ведь всего две недели тому назад «Ключ Соломона» решительно отказывался разрешить Джакомо покинуть Венецию — столь решительно, что старцы, беседуя между собой, пришли к выводу: Казанову, несомненно, ждет какая-то великая честь или богатство.
— Эти вещи выше нашего человеческого разумения, — торжественно заявил сенатор Брагадин. — Надо верить и полагаться на общеизвестную мудрость великой иерархии духов…
В тот момент, когда он произносил это, в покои вошел Казанова — старцы не видели его целую неделю. Они обменялись победными взглядами, ибо истолковали его внезапное появление как ответ на свою веру в духов. Все, все будет хорошо. Однако после обмена первыми дружескими приветствиями беседа не завязалась — такое было впечатление, что каждую из сторон одолевали тайные мысли. Да так, несомненно, и было, ибо одна сторона ничего не сказала про монсеньора Ломбардини и полученное через него послание, а Казанова ничем не намекнул на то, что они обсуждали с Марко. Естественно, Казанова прибег к помощи «Ключа Соломона» и, зная, что расстается со стариками, постарался в угоду им дать такие ответы и указания свыше, какие, он знал, им больше всего хотелось бы услышать…
— А теперь, — промямлил Брагадин, — нам следует, я думаю, спросить божественный «Ключ» про Джакомо. Должен ли он оставаться в лоне церкви? Должен ли оставаться в Венеции?
Казанова, который только и думал о том, как об этом заговорить, обрадовался. Однако сделал вид, будто противится их воле:
— Но мы же спрашивали об этом всего две недели назад, и ответ был категорический…
Конечно, он дал себя уговорить, и то, как он без улыбки или малейшей дрожи в лице наблюдал за стариками, которые с самым серьезным и уважительным видом следили за его манипуляциями, говорило о том, насколько умел владеть собой Казанова, пока производил свои трюки и наконец получил — на сей раз вполне ясный — ответ оракула:
«Дж. следует остаться в лоне церкви, но немедленно уехать в Рим».
Однако, ничего не зная о визите Ломбардини, Казанова был несколько озадачен и даже чуточку раздосадован тем, с каким восторгом было встречено изречение оракула. Одно дело, когда ты покидаешь Венецию из-за чересчур распалившейся любовницы, и совсем другое, когда твои друзья радуются этому.
— Но как же я поеду в Рим? И почему я должен туда ехать?! Я живу здесь, все мои друзья, все, кто мне дорог, находятся в Венеции. И потом — как же я поеду без денег? Мне что же, идти туда пешком, как средневековому пилигриму?
И тут вдруг разыгралась одна из «чувствительных сцен», характерных для восемнадцатого века и настолько претящих нашей привычке выражать свои чувства, что когда старики, обливаясь слезами, которые так и текли по их румяным щекам, принялись обнимать Казанову, а он обнимал их — с нашей точки зрения, это выглядело нелепо и притворно. Но, право же, тут не было ничего нелепого или притворного — просто старики выражали так свое огорчение предстоящим расставанием. Что же до денег, то сенатор Брагадин предложил своему юному другу две сотни дукатов, чтобы он мог добраться до Рима, и немного карманных денег, чтобы продержаться там…
