Юдит Герман - Летний домик, позже
Но он не хочет ничего говорить. Она его не интересует. Ее папаша-клоун его тоже больше не интересует. Он хочет тут сидеть, молча и чтобы его тоже никто не трогал. Коберлинг закуривает очередную сигарету, он замечает, что все время сидит, стиснув зубы. На гравиевой дорожке появляется Констанц, она идет пританцовывая, она возмутительно беззаботна. «Слишком поздно, — думает Коберлинг, — слишком поздно, моя дорогая, потому что они уже здесь, и уйдут они нескоро».
Констанц сразу узнает Анну. Улыбается, тихонько хлопает в ладоши, подносит руки к лицу. Смеется. Опускает руки. Коберлинг чувствует отвращение. Он уже заранее знает, что она скажет: «Анна! Такая же маленькая, худенькая Анна, и при этом на пятнадцать лет старше, чем была тогда. Я не могу поверить своим глазам, что это ты сидишь!» Анна сияет, выглядит смущенной, представляет Констанц своего наркомана, робко поглядывает на Коберлинга. Коберлинг откидывается на спинку стула, потом встает и уходит на кухню. Маленькая, худенькая Анна! Бред собачий. Он достает из холодильника оливки, сыр, салями. Нарезает хлеб, открывает вино, все, как тогда. «Сейчас будем ужинать», — думает Коберлинг. Сейчас будем кушать, и что-то сейчас еще будем делать, если бы это была только чертова еда, это было бы еще не так плохо.
Скоро осень, поэтому темнеет быстро. Над сливовыми деревьями на задворках сада свет уже серый; Одер сейчас будет розовый и голубой. Коберлинг думает, что ему понадобилось сорок семь лет, чтобы заметить, что поля пшеницы, озера и реки ненадолго светлеют прежде, чем наступает ночь. Еще ему понадобился для этого дом. А может, и Макс, и Констанц. Если бы сейчас все было как обычно, ребенок уже спал бы, щечки у него были бы розовенькие, он бы посапывал. Коберлинг сидел бы с Констанц на веранде, читал бы или молча сидел. Он бы, может быть, подошел наконец к компьютеру и написал две-три фразы диалога для одного из тех сценариев, с помощью которых он зарабатывает себе на жизнь. Два-три небольших предложения, вложенные в чужие уста, и так каждый вечер. Лампа на письменном столе светила бы зеленым светом, потому что зеленый свет успокаивает. Мотыльки бились бы о сетку, натянутую на окно, и он думал бы о том, что эта жизнь хороша и отвратительна в одно и то же время.
Но теперь на Наполеоновом холме стоит наркоман и забивает косяк. Кулечек. Зажигалка «Зиппо» шипит. Коберлинг слышит сладкий запах гашиша. Он думает о Розе Мартенштейн. О Розе Мартенштейн, которая пришла на карнавал в костюме Королевы Ночи и, сделав затяжку гашиша, рухнула на пол, точно кукла в черном сатине. Конечно, он тоже курил гашиш. Например, с отцом Анны. Они сидели в саду, курили один косяк за другим, и отец Анны кричал: «Свази-травка!» или: «Свазиленд!», пока Коберлинг от смеха не падал со стула. Анна спала в комнате под сеткой от комаров, бормотала во сне, и Коберлингу и в голову не приходило, что через двенадцать лет у него у самого будет ребенок. Откуда он мог это знать?
Наркоман на Наполеоновом холме оборачивается и жестом предлагает Коберлингу косяк. Коберлинг качает головой, наркоман пожимает плечами и сходит с насыпи. Красный огонек косяка исчезает между сливами, Коберлинг неуверенно берется за дверную ручку. Констанц и Анна все еще сидят на веранде, Макс у Констанц на коленях, большой палец он держит во рту. За последние четыре часа ребенок не сказал Коберлингу ни единого слова. Он все время вис на Анне или на наркомане и вел себя так, как будто прежде не видел никаких других людей. Коберлинг считает, что это неправильно. Макс должен был спрятаться за его спиной и спросить его, плохие это люди или хорошие.
Анна рассказывает про Польшу. Макс смотрит на нее и время от времени глубоко вздыхает. «Я не понимаю, почему вы до сих пор там не побывали, это же так близко. Аистов там, как в Берлине голубей. Они там за тракторами бегают и клюют насекомых. А как они любят мороженое, эти поляки, ты не представляешь. Леды и леды куда ни глянь, всюду едят мороженое, беспрерывно».
Макс вынимает пальчик изо рта и очень внятно говорит: «Мороженое». Коберлинг чувствует, как у него от приступа нежности по спине ползут мурашки. Что за странный разговор. Ребенок произнес единственное слово, которое он из всего этого понял, — мороженое.
Анна говорит, жестикулируя, все время поправляет волосы, зачесывает их за уши. «Констанц. Ну расскажи, как вы тут живете».
Голос Констанц, немного невнятный, шершавый. Хорошо они живут. Немножко одиноко. Коберлинг не любит гостей. Длинные дни. Горячие дни. Коберлинг все время за письменным столом. «Ложь», — думает Коберлинг. Она все время гуляет по Одербруху, это самый красивый в природе уголок. Для ребенка тоже полезно. Детям хорошо на природе. Макс счастлив, и она тоже счастлива. Коберлинг? У него сложные отношения со счастьем, но все-таки. Констанц все расставила по местам. Четыре-пять предложений, и вся жизнь рассказана, и больше нет вопросов. Так просто. Коберлинг стоит в тени за кухонной дверью, закрывает глаза, открывает их снова. Анна молчит. Из темноты, которая теперь уже стала кромешной, вдруг раздается возмущенное кваканье лягушки. Анна закуривает сигарету, говорит: «Да» и начинает рассказывать очередные истории о поляках, о мороженом, все это недоумевающим голосом. Коберлинг угадывает в темноте улыбку Констанц. Его удивляет спокойствие, с которым она сидит и слушает Анну. Его вообще удивляет интерес, который она проявляет к гостям, очевидно, что она им рада. Она бы всем была рада, думает Коберлинг. Кто угодно мог бы быть на их месте, и она бы точно так же жадно слушала, радуясь, что может сделать что-то мне наперекор. Это все потому, что мы все лето были здесь одни. Такое было соглашение. Мы хотели побыть одни. Я хотел побыть один.
Коберлинг возвращается на кухню, выключает свет и садится на кроватку Макса к окну. Контуры сада видны четче, а красное платье Анны довольно темное и в темноте кажется черным. Коберлинг смотрит на нее, и ничего не чувствует. Она молодая, у нее клоунское лицо ее папаши, круглое, как блин, круглые глаза, круглый рот. Нет одного зуба, лет через десять это будет выглядеть асоциально. Каштановые волосы. Темно-каштановые.
Она будет что-то учить, думает Коберлинг. Публицистику, иностранные языки. Наркоман будет стоять за стойкой какого-нибудь модного бара, посылая каждый проходящий день к черту. Летом они возьмут с собой друзей и поедут на старенькой машине на Бранденбургские озера, будут там напиваться вдрызг и думать, что то, что с ними происходит, не происходило больше ни с кем. Бред. Все это — полный бред. Он трет глаза, чувствует себя усталым. Времена, когда он у каждого спрашивал: «О чем ты думаешь?» и «Что ты делаешь?», прошли. Коберлинг теперь вообще не может понять, как можно задавать такие вопросы. Неприятные, почти болезненные воспоминания о времени, когда он ночи просиживал в барах, споря с пеной у рта о каких-то идеалах. Все вранье, думает Коберлинг. Отец-клоун Анны всегда только ждал, когда я замолчу, чтобы он мог снова излагать свои дурацкие утопии. И я точно так же. Я хотел его переговорить, и так мы болтали все время, когда на самом деле давно должны были бы закрыть свои рты. Макс соскальзывает с колен Констанц, залезает на веранду и останавливается в дверях. «Почему ты сидишь в темноте?» Голос у него немного хриплый. «Темнота — друг молодежи, — говорит Коберлинг. — Иди сюда. Пора в кровать, пора доставать нашего дракона и другие игрушки». Он встает и поднимает Макса над собой, ребенок пахнет летом, песком. «Пообещай мне, — хочет сказать Коберлинг, — пообещай мне, что…» Но не говорит.
«Ложитесь спать?» — спрашивает Констанц с веранды, плетеный стул трещит, когда она встает.
«Да, — говорит Коберлинг и спешит к лестнице, — мы ложимся спать». Макс уже каким-то образом уснул, Анна кричит с веранды: «Спокойной ночи, Коберлинг!»
Когда он просыпается утром, она стоит у его кровати и улыбается. Через окно льется солнечный свет, о стекло бьется муха. Коберлинг щурит глаза и ищет рукой под одеялом Констанц, но ее там уже нет. Я спал без сновидений, думает он с облегчением. Во всяком случае, мне не снились ни косяки, ни ее отец-клоун, ни голые бабы. Анна трясет кровать, ее длинные волосы разлетаются в разные стороны. «Коберлинг! Лежебока! Уже полдень, все уехали в город, завтрак уже готов. Ты должен встать и показать мне Одербрух!»
«Кто это сказал», — спрашивает Коберлинг и чувствует, что это начинает его злить, глаза у него еще сонные, во рту неприятный привкус. То, что Анна вообще посмела зайти в спальню и, наверное, перед этим прошлась по всему дому, заглядывая во все шкафчики, просто так, из чистого любопытства; Коберлинг приподнимается, натягивает одеяло до подбородка, «Брысь, — говорит он, — сейчас же! Мне нужно встать».
Анна отпускает спинку кровати и, не переставая улыбаться, идет к дверям. «Я буду в саду. Если ты захочешь знать, где я, то знай», — говорит она. Коберлинг не хочет это знать и ничего не отвечает. Он ждет, пока стихнут ее шаги, и после этого снова закрывает глаза. Еще полежать. Просто лежать, в изнеможении, в колебаниях между явью и сном. Он никогда утром не чувствовал себя свежим, отдохнувшим. Раньше ночью в своей однокомнатной квартире в Берлине, зимой, он засыпал вместе со страхом перед всеми этими днями, месяцами, годами, которые ждали его впереди. Время. Время, которое должно было быть наполнено, побеждено, сведено на нет. Потом появилась Констанц. Двухкомнатная квартира, Берлин, зима. Вспоминается всегда зима, тепло под одеялом и это его решение в пользу Констанц. Неразрывно связанное с ним чувство капитуляции. Констанц, за которой Коберлинг спрятался, чтобы больше не выходить наружу. Защита. Признание собственного поражения. Они уснули бок о бок со словами: «Лети медленно». Время пошло назад, страхи спрятались в глубину. Наконец — Лунов, дом, дыхание ребенка. Реализованное время. И снова страх, иногда по ночам, когда мимо проезжает машина и на потолок падает тень жалюзей, страх, даже сильнее, чем прежде. Поэтому он и просыпается усталым. Потому что сон всегда должен сначала побороть страх.
