Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…
Но сон все не вытряхивался из памяти, как Михаил Созонтович ни пытался показать ему своим бодрым видом, что он не уместен. «И зачем я укусил его? – подумал Михаил Созонтович, чувствуя, что краснеет. – Вот уж мальчишество!»
Воспоминание о сне холодным крабом ползало в груди, пока не устроилось на сердце. Михаил Созонтович даже попытался достать валидол, но тут же понял, что это невозможно. Там, в недосягаемом при такой тесноте кармане, лежало еще и письмо от сына, которое он отложил до электрички.
Свободной была только заблаговременно поднятая рука с зажатой в ней газетой. Михаил Созонтович до боли скосил глаза и стал читать первое попавшееся. Это оказалась заметка под названием «Проблемы быта». В ней сообщалось, что 1,2 миллиарда людей, то есть почти четверть населения Земли, не обеспечены в достаточной степени чистой питьевой водой. Вследствие этого в развивающихся странах примерно 15 миллионов детей в возрасте до пяти лет ежегодно умирают от болезней, прежде всего связанных с употреблением загрязненной воды.
Надо сказать, что газеты Михаил Созонтович всегда читал с увлечением, оживляя их своим по-детски непосредственным воображением и легко зажигаясь мировыми проблемами. Вот и сейчас ему представились тысячи иностранных ребятишек, до мутной жижицы выпивающие последние на земле лужи и тут же умирающие с закатанными глазами на дорогах своей страны. А рядом с этой пустыней Гоби грохотали Ниагарские водопады, окруженные тремя кольцами вооруженной полиции.
– А? Вот безобразие! – сказал он соседу, висевшему рядом с ним, и повернул к нему уголок газеты.
Сосед тоже скосил глаза влево и в центр и, найдя место, указанное ему Михаилом Созонтовичем, возмущенно сопнул:
– Нигде нет порядка. А амбииции!..
– Все хороши, – обрадовался родственной душе Михаил Созонтович. – Вы вот, к примеру, сегодня утром умывались?
– А при чем тут? – недовольно спросил собеседник, который был, между прочим, на голову выше Михаила Созонтовича.
– А водичка текла-текла, а вы фыркали-фыркали… А ведь ничто ни из чего, как известно, не возникает. Вот и не хватает у них.
Заметив, что обидел товарища, Михаил Созонтович, всем искренне желавший добра, счел нужным поправить дело:
– Я не про вас специально, вы не обижайтесь. Я ведь тоже утром мылся. А к тому, что бесхозяйственность.
– В какой-то газете читал, – сказал вдруг висевший к ним в профиль, – что если хотя бы на месяц прекратить гонку вооружений, на сэкономленные деньги можно построить такой город, как Ленинград.
– Да, – протянул Михаил Созонтович, – дела. На съезде ведь пытались об этом заговорить, да военные их все равно за горло взяли.
– Против лома нет приема! – неожиданно молодым голосом произнес тот, которого Михаил Созонтович нечаянно упрекнул в безрассудном расходовании водных ресурсов. – У нас это с семнадцатого года пе-ервейшая заповедь.
Из электрички все трое вышли хорошими знакомыми, пожелав друг другу «пока», «счастливо» и «всего доброго».
Сердце, однако, продолжало побаливать и задыхаться, краб все не уползал, и Михаил Созонтович положил-таки под язык таблетку, проговорив: «О сердце, веселенький мальчик…» Стихи были какие-то очень знакомые и пришлись некстати.
Несмотря на сердце, до музея Михаил Созонтович решил идти пешком, как обычно. Он думал о том, что контейнер, наверное, уже пересек границу города, и они двигаются сейчас как бы навстречу друг другу. Шаги Михаила Созонтовича таким образом тоже приобретали историческую значительность. Ему это было приятно, и чувство приятности связывалось в нем с удовлетворением от происшедшего в электричке дружеского разговора, в котором были высказаны толковые мысли и общая забота. Он снова стал думать о судьбе несчастных детей – эта сосредоточенность на чужом несчастье льстила его гражданскому сознанию. Быть может, он даже несколько излишне сосредоточился на этом, чтобы окончательно победить неприятное воспоминание о сне.
В жизни он видел Мастера лишь раз. Его привел к ним в малярно-художественные мастерские Тихон Наумович, знакомый с Мастером по Академии, чтобы похвастаться своими учениками. Для них визит мэтра был полной неожиданностью, как если бы то было посещение небожителя. Михаил Созонтович и сейчас еще с трудом верил, что Мастер долгое время жил с ними рядом, участвовал в дискуссиях о лучизме и супрематизме, являлся в домком, страдал от отсутствия вина, питался лошадиными легкими и кричал вместе со всеми «го-о-ол!», когда в ворота «Коломяг» забивал мяч хавбек «Унитаза» (по-настоящему, конечно, «Унитас», но это в народе как-то не привилось). Ему всегда казалось, что из предреволюционной славы Мастер шагнул сразу в забвенье эмиграции, не задержавшись ни на день в их самонадеянной и счастливой юности. Но та единственная встреча эту легенду опровергала.
Небожитель был косоплеч и несколько косолап, но при этом от него оставалось ощущение какой-то гармоничной стройности. Как будто все они были на один манер прямоугольно неправильны, а он один был правилен, легок и изящен со своим напористо выдвинутым плечом и надежно упирающимися ногами. Скорее всего, ощущение это рождалось от пиетета.
Вообще же впечатления от пришельца были самые противоречивые, при том что каждое питалось общим убеждением: перед ними гений. Один, например, потом утверждал, что Мастер всю дорогу свистел, причем именно «Маруся отравилась», другой – что он не вынимал изо рта веточку, которую непрестанно жевал, третий – что Мастер только и делал, что рассказывал анекдоты. Сложить это в какую-то единую линию поведения было, разумеется, невозможно. Но в то же время, если кто-нибудь впоследствии, посмотрев работу товарища, вместо слов начинал нечто насвистывать (как бы закавыченное и содержащее в себе оценку) и прибавлял при этом: «ipse dixit»[1], – все вокруг понимающе смеялись, даже тот, кто держался версии анекдотов. Если же последний вдруг со ссылкой на Мастера выдавал какую-нибудь шутку, то у каждого создавалось ощущение, что он эту шутку слышал, и именно из уст Самого, так что никто никогда не переспрашивал: о чем, мол, речь, я что-то запамятовал. Из этого можно заключить, что и версия о веточке имеет такое же право на жизнь, как и все остальные. Михаил Созонтович придерживался, кстати, именно ее.
Нечего, конечно, и говорить, что всем без исключения Мастер показался стариком (в тридцать-то восемь лет). Когда, взглянув на работу Анечки С. – известного в будущем книжного графика, а тогда матери двух девочек и отчаянного колориста, – Мастер нежно погладил ее по голове, все приняли это как должное, в том числе сама молодая мать. Вспоминали еще, что Мастер был голоден, о чем свидетель ствовала мгновенно уничтоженная им гора лепешек, в то время как он лукаво смешил всех очередной историей (или же свистел, или же жевал веточку – поди, действительно, разберись). В общем, все это были не заслуживающие внимания пустяки, которыми тешат свою наблюдательность влюбленные поклонники.
Но один эпизод был действительно достойным проявлением гения, хотя рассказывать о нем достоверно еще труднее, чем обо всех этих милых пустяках.
Случилось так, что Мастер, до этого почти бегом перемещавшийся по мастерской, остановился почему – то у холста Михаила Созонтовича. Оттянув веко, он рассматривал его некоторое время молча, по том хмыкнул с неопределенным значением и вдруг машинально взялся за кисть, явно намереваясь продолжить работу. Однако в этот момент он все же вспомнил, вероятно, где находится, и, оглянувшись по сторонам, рассмеялся на свою малодушную нетерпеливость. Но еще через мгновение повернулся к автору работы и сказал почти недовольно: «По пробуем?» – в чем можно было лишь при большом желании расслышать вопрос.
Молодой Михаил Созонтович, конечно же польщенный и почти испуганный, кивнул утвердительно. Заметил ли Мастер этот его кивок, остается невыясненным, так как при следующем взгляде он увидел того уже скидывающим рубашку. Обнажились мускулы скорее скульптора, нежели живописца.
Дальнейшее принадлежит всецело области искусства или, быть может, мистики и описанию практически не поддается. Композицию, на взгляд молодого художника почти законченную, Мастер вдруг стал раскручивать в обратную сторону. При этом каким-то чудом оставались нетронутыми и даже усиленными некоторые цветовые акценты, получившие лишь иное пространственное направление.
Поначалу Михаилу Созонтовичу показалось, что Мастер безнадежно портит вещь, смывая драгоценные детали и проращивая сквозь мучительно воспроизведенную им фактуру свет, источник которого был неизвестен. Картина на глазах состаривалась, трава оказалась съеденной туманом, который одновременно мог быть и цементной пылью и источником того самого, прорастающего сквозь все света. Каретное колесо, прислоненное к сараю, опиралось теперь неизвестно на что и, вероятно, должно было скоро упасть. Солнечная ржавчина на окнах вылиняла, фундамент почти исчез. От него остался лишь небольшой фрагмент в левом углу, и тот будто выступал из хирургического гипса, в который превратилась упавшая с веревки простыня.
