Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю
– А чего ж «Миша»? – удивилась Глаша. – А то мы знаем, где она вчера была?
– Доподлинно – нет. Но я почему-то предполагаю, что Михаил ее нашел, иначе бы он вернулся и поставил нас в известность. Он, скажу я вам, сверхответственный молодой человек, на него можно положиться, – рассудил Одобеску.
– На него – можно, на Аурику – нельзя.
– Нельзя, – моментально согласился Георгий Константинович, но все-таки решил придерживаться собственной версии. Мысль о том, что его дочь неразборчива в связях, иногда посещала его, а в прошлом августе – довольно часто, но, как и любой отец, Одобеску легко находил массу объяснений, в результате чего над головой Аурики начинал мерцать ангельский нимб, примиряющий наивного отца с действительностью.
– Хватит валять дурака! – остановила полет фантазии младшая Одобеску, подслушав, о чем разговаривают отец с нянькой. – Мы кое-что обсудили с Коротичем и единогласно пришли к выводу, что он здесь больше не появится, потому что…
– Почему? – помрачнел Георгий Константинович.
– Потому, что он переводится в Ленинград.
– Да? – удивился Одобеску. – Он не говорил мне об этом.
– Он тебе и о своей девушке ничего не говорил, но это же тебе не помешало! Я вообще подозреваю, папа, что ты сделал это нарочно, чтобы заставить меня ревновать. Так вот, я хочу тебя успокоить: ревновать можно только того человека, кто тебе хотя бы приятен. А Коротич… – Аурика перевела дыхание.
– Тебя бесит, – продолжил Георгий Константинович и поднялся из-за стола. – Значит, так. С сегодняшнего дня мы закрываем эту тему раз и навсегда. Я, честно скажу, разочарован.
«Еще один разочарованный!» – отметила про себя младшая Одобеску и дослушала до конца отцовскую тираду о том, что теперь он «не хочет никаких сношений».
– Отношений, – поправила его Аурика. – Он не виноват, папа. Ты сам назначил его в наперсники. В сущности, Мишка неплохой парень. Только уж очень правильный. Чересчур, – задумчиво произнесла она и незаметно для себя покраснела. – У меня, кстати, тоже дел по горло. Через два дня экзамен – а ни коня, ни воза…
– Так занимайся, черт возьми! – вдруг закричал на дочь Одобеску. – Займись наконец-то делом. И перестань…
– Что перестань?
– Все перестань!
– А что ты кричишь?
– Я не кричу. Я не кричу! – орал Георгий Константинович, становясь багровым. – Я ни на кого не кричу! Никогда!
– А что ты делаешь-то? – спокойно поинтересовалась Аурика и подмигнула Глаше.
– Возмущаюсь, – признался Одобеску. – Это надо же! В Ленинград!
– Да не едет он ни в какой Ленинград, папа. Я тебя обманула.
– Зачем?! – в один голос воскликнули Георгий Константинович и Глаша.
– Затем, – непонятно ответила Аурика и, подойдя к отцу, попыталась обнять его.
Впервые за двадцать с лишним лет Одобеску увернулся и отстраненно посмотрел на собственную дочь:
– Зачем?
– Затем, что мне все это надоело, – объяснила девушка и добавила: – Папа, ну что нам мешает жить, как раньше? Ты, я и Глаша. Зачем тебе еще кто-то? «Двое прекрасных детей», – передразнила она отца и насупилась. – Ты думаешь, мне приятно?
– Все, – устало выдохнул Георгий Константинович. – Хватит. Не хотите, как хотите. И вообще, Аурика Георгиевна, поступайте так, как считаете нужным. Ваше право!
– Какое право?! – взвилась девушка. – Нас со стороны послушать, так это чистый бред. О чем мы вообще разговариваем?! О каком-то Коротиче, о каких-то детях, о дружбе, о любви! Чушь полная!
– Это не чушь, – обиделась за Одобеску Глаша и поджала губы. – Георгий Константинович беспокоится.
– Пусть он за тебя беспокоится! – тут же нахамила ей Аурика. – И за себя. А за меня – не надо! Сама разберусь. Моя жизнь!
– Твоя, – поддержал ее Одобеску. – Целиком и полностью. За вычетом двадцати лет.
– Скажи еще, что я неблагодарная, – никак не могла остановиться Аурика.
– Неблагодарная, – прошептала за хозяина Глаша и заплакала.
– Ну, знаешь ли, – чуть не задохнулась от возмущения девушка. – Еще всякая нянька мне будет указывать?!
– Пошла вон! – спокойно произнес Георгий Константинович, но вышел из кухни первым.
Военные действия в семье Одобеску длились на протяжении всей зимней сессии. Периодически объявлялись дни перемирия, совпадающие с днями экзаменов, но это не отменяло предгрозовой атмосферы в доме. Она проявлялась в нарочитой вежливости отца и дочери Одобеску, обращающихся теперь друг к другу исключительно на «вы». «Кто-то же должен остановиться первым», – призывал себя к порядку Георгий Константинович, но продолжал себя вести по-прежнему, прячась от суровой действительности у себя в комнате. То же самое проделывала и Аурика, демонстративно запирая на ключ свою дверь. Гостиная пустовала, Глаша плакала и приносила еду на подносе прямо в комнаты, умоляя одуматься. Никто не хотел сдаваться первым.
– Пусть он (она) извинится! – требовали через третье лицо друг от друга противники и торопились захлопнуть за Глашей дверь.
– Чисто дети, – бормотала себе под нос та и продолжала исполнять функции Красного Креста. – Нашла коса на камень.
Естественно было бы предположить, что Георгий Константинович сделает первый шаг к перемирию, но тот выжидал, все свое время проводя за разбором шахматных партий: «Где же этот Коротич?» – порой спрашивал он себя и тут же пугался, вспоминая, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, и пересаживался на место противника, чтобы сделать очередной ход.
«И где этот придурок?» – беззлобно задавалась тем же вопросом Аурика, честно признаваясь себе в том, что очередное исчезновение Коротича ее странно волнует. «Мог бы, между прочим, сказать что-то внятное, а не просто хлопать дверью! Ладно – я. А папа?» – мысленно упрекала она молодого человека в невнимании к своему отцу, уже не претендуя на первую роль в упряжке.
«Пришел бы, что ли», – мечтала Глаша, надеясь таким образом примирить отца с дочерью, и всерьез подумывала о том, чтобы разыскать пропавшего юношу и буквально за руку привести в дом.
И только Коротич, оскорбленный до глубины души словами Аурики, истязал себя воспоминаниями о случившемся и безуспешно пытался отвлечься от гнетущих мыслей. Он даже подумывал перевестись из Москвы в Ленинград, но любовь к науке и грядущие перспективы остаться при кафедре прикладной математики в качестве аспиранта пересиливали соблазн, заставляя все больше и больше нагружать свой мозг.
Осунувшийся и бледный, Миша корпел над книжками, используя любую возможность для того, чтобы не выходить из общежития и не встречаться с людьми, чей вид напоминал аскетичному молодому человеку о том, что где-то там существует иная жизнь, состоящая не только из бессонных ночей, математических формул и сложных грамматических конструкций немецкого языка. Однако понимая, что сам немало способствует возведению непроницаемого барьера между собой и окружающим миром, Коротич иногда выходил в «свет» и медленно прогуливался по московским улицам, внимательно рассматривая лица попадавшихся ему навстречу прохожих.
Лица некоторых напоминали ему Аурику и Георгия Константиновича Одобеску. Но Миша классифицировал это как результат работы воспаленного воображения и тут же менял маршрут, пытаясь убежать от самого себя. И когда в очередной раз он столкнулся с «Аурикой», совершенно не похожей на настоящую, его терпению пришел конец: «Кого я обманываю?»
В Мишиной жизни уже был опыт трагического служения призраку матери. И Коротич отлично помнил, что из этого получилось. В один прекрасный момент волшебный образ обернулся могильным камнем, задавившим в его взаимоотношениях с отцом естественную потребность друг в друге. В результате Миша оказался один на один с теми вопросами, которые не осмеливался задать отцу, пока тот был жив. Он не успел. А, возможно, знай он то, что его мать так же, как и тысячи других женщин, была обыкновенным человеком, не свободным от недостатков и, может быть, каких-то необъяснимых странностей, то он и любил бы ее по-другому – живой и неровной любовью.
По отношению к отцу и дочери Одобеску происходило нечто подобное: лишенный возможности общения с ними, он дорисовывал в своем воображении несуществующие черты. На самом деле, справедливо догадывался он, эти люди другие. Не лучше и не хуже, просто другие: «Пока я не пойму, что значат для меня эти двое, я так и буду мучиться. Любое уравнение имеет решение. Даже если икс – это ноль. Пусть ноль, но ноль – твой собственный. Жизнь при умножении на ноль не обращается в ничто, она просто меняет свое направление в поисках положительного числа. Любой отрицательный опыт – это опыт. И пусть мне откажут от дома, обвинив в предательстве, в неблагородстве, я задам им этот вопрос! Кто я для вас?»
«А если – никто?!» – пугался Коротич. «Ну и что, – отвечал он сам себе. – Тогда можно будет идти в другую сторону, не оборачиваясь. Во всяком случае, все станет ясно».
