Грэм Грин - Брайтонский леденец
– Какое вы имеете право, – крикнул Малыш, – выставлять снимки без разрешения? Отдайте мне этот снимок!
Но железная оправа блеснула на него равнодушно: какой-то хулиган мальчишка.
– Принеси квитанцию, – сказал фотограф, – и получишь снимок. Теперь катись отсюда, я занят.
Позади него висели в рамках уже пожелтевшие от дешевых химикалий и времени моментальные снимки короля Эдуарда VIII, в бытность его принцем Уэльским, в морской фуражке, на фоне стереоскопов, Веста Тилли, дающая автографы, Генри Ирвинг, закутанный по случаю сильного ветра с пролива, – целая история нации. Лили Ленгтри была в страусовых перьях, миссис Пенхерст в узкой юбке, английская королева красоты 1923 года в купальном костюме. Не утешало даже то, что Спайсер оказался среди бессмертных.
***– Спайсер, – крикнул Малыш, – Спайсер! – Он поднялся из маленькой темной передней пансиона Билли на лестничную площадку, оставляя за собой на линолеуме следы меловых холмов пригорода. – Спайсер!
Подгнившие перила дрожали под его рукой. Он открыл дверь комнаты Спайсера и увидел его на кровати. Спайсер спал, лежа лицом вниз. Окно было закрыто, какое-то насекомое жужжало в спертом воздухе, от кровати шел запах виски. Пинки стоял, глядя на седеющие волосы; он совсем не чувствовал жалости; он был слишком молод для жалости. Он повернул спящего лицом кверху; вокруг рта у Спайсера высыпали прыщи: «Спайсер!»
Спайсер открыл глаза. Некоторое время он ничего не видел в полутемной комнате.
– Мне нужно поговорить с тобой, Спайсер!
Спайсер сел на кровати.
– Господи, Пинки, как я рад тебя видеть.
– Ты ведь всегда рад видеть дружка, Спайсер.
– Я встретил Крэба. Он сказал, что ты в полицейском участке.
– Крэба?
– Так, значит, ты не был в полицейском участке?
– У меня там был разговор по душам… о Бруере.
– А не о…
– О Бруере. – Малыш вдруг положил руку на руку Спайсера. – У тебя нервы совсем расшатались, Спайсер. Тебе нужен отдых. – Он с презрением втянул зловонный воздух. – Ты слишком много пьешь. – Он подошел к окну и толчком распахнул его; открылся вид на серую стену. Большая муха билась о стекло, и Малыш поймал ее. Она трепетала в его руке, как крошечная часовая пружина. Он начал одну за другой обрывать ей лапки, потом крылышки. – Любит, не любит, – приговаривал он. – Я гулял со своей девушкой, Спайсер.
– С той самой, из кафе Сноу?
Малыш повернул оголенное тельце у себя на ладони и сдул его на кровать Спайсера.
– Ты знаешь, о ком я говорю, – сказал он. – Ты должен был мне что-то передать, Спайсер.
Почему ты этого не сделал?
– Я не мог найти тебя, Пинки. Честно, не мог; Да это было не так уж и важно. Какая-то старая любопытная баба расспрашивала ее.
– А все-таки ты струсил, – сказал Малыш. Он сел на жесткий сосновый стул, стоявший против зеркала, положив руки на колени, он смотрел на Спайсера. Щека его слегка дергалась.
– Ничуть я не струсил, – возразил Спайсер.
– Ты напрямик и вслепую пошел прямо туда.
– Что ты хочешь этим сказать – туда?
– Для тебя существует лишь одно туда, Спайсер. Ты только и думаешь об этом, только это и видишь во сне. Ты слишком стар для такой жизни.
– Для такой жизни? – повторил Спайсер, испуганно глядя на него с кровати.
– Конечно, для того, чтобы заниматься шантажом. Ты нервничаешь и потому делаешь все как попало. Сначала оставил эту карточку у Сноу, а теперь допустил, что твое фото выставлено на молу, чтобы все на него смотрели. Чтобы на него смотрела Роз.
– Клянусь богом, Пинки, я и знать не зал об этом.
– Ты забыл, что мы должны быть очень осторожны.
– Она безопасна. Она в тебя втюрилась, Пинки.
– Ничего я не знаю о женщинах. Предоставляю это тебе, Кьюбиту и остальным. Я знаю только то, что вы мне о них говорите. А вы все время твердили мне, что еще не было на свете надежной бабы.
– Ну, это все болтовня.
– Вы думаете, я еще мальчишка, и рассказываете мне сказки на сон грядущий. Но я такой, что верю этим сказкам, Спайсер. Мне кажется: опасно, что ты и Роз живете в одном городе. А тут еще эта другая шлюха, которая вздумала ее расспрашивать. Тебе надо исчезнуть, Спайсер.
– Что ты имеешь в виду – исчезнуть? – спросил Спайсер. Он стал шарить у себя в пиджаке, а Малыш не сводил с него глаз, положив руку на колени. – Ты ведь ничего не задумал? – спросил Спайсер, шаря в кармане.
– А ты что, испугался? Я хотел сказать: отдохни, съезди куда-нибудь на время.
Спайсер вынул руку из кармана. Он протянул Малышу серебряные часы.
– Ты можешь доверять мне, Пинки. Посмотри, что ребята мне подарили. Прочти надпись: «Десять лет дружбы. От ребят с ипподрома». Я никогда не подвожу друзей. Это было пятнадцать лет тому назад. Я уже двадцать пять лет на скачках. Когда я начал, ты еще и не родился.
– Тебе нужен отдых, – сказал Малыш. – Я только это и хотел сказать.
– Я с удовольствием отдохну, – ответил Спайсер, – но я не хочу, чтобы ты думал, будто я сдрейфил. Я поеду сейчас же. Уложу чемодан и смотаюсь сегодня же вечером. Ну что ж, я с радостью уеду.
– Нет, – сказал Малыш, глядя на свои ботинки. – К чему такая спешка. – Он поднял ногу. Подошва была проношена, на ней виднелась дыра величиной с шиллинг. Он опять подумал о коронах на стульях Коллеони в «Космополитене». – Ты мне понадобишься на скачках. – Спайсер заметил, что Малыш улыбнулся. – Мне нужен дружок, которому можно доверять.
– Ты можешь доверять мне, Пинки. – Пальцы Спайсера гладили серебряные часы. – Почему ты улыбаешься? Что у меня – грязь на лице, что ли?
– Я как раз думал о бегах, – ответил Малыш. – От них для меня очень многое зависит. – Он поднялся со стула и стал спиной к меркнущему свету, к стене дома напротив, к покрытым сажей стеклам, глядя на Спайсера с каким-то особым любопытством. – А куда ты поедешь, Спайсер? – спросил он.
Решение его было принято, и во второй раз за несколько последних недель он видел перед собой человека, который должен умереть. Невольно у него возникали вопросы… Ну что ж, возможно даже, что старого Спайсера и не ожидала геенна огненная, он был честный старик, он сделал не больше зла, чем всякий другой, он мог бы проскользнуть через врата… Но Малыш не представлял себе загробную жизнь иначе, как с вечными муками. Он слегка нахмурился от напряжения – зеркальное море, золотая корона и… старик Спайсер.
– В Ноттингем, – ответил Спайсер. – Мой приятель держит там бар «Голубой якорь», на Юнион-стрит. Без лицензий. Высший класс. Горячие завтраки. Он часто говорил мне: «Спайсер, почему ты не станешь моим компаньоном? Мы бы сделали из этого старого кабака отель, будь у нас несколько лишних фунтов в кассе». Если бы не ты и не ребята, я бы сюда и не вернулся. Я бы с удовольствием остался там навсегда.
– Ладно, – сказал Малыш. – Ну, я пошел. Во всяком случае, мы договорились.
Спайсер снова лег на подушку и поднял ногу, на которой болела мозоль. В шерстяном носке была дыра, и оттуда высунулся большой палец, заскорузлая кожа с годами потрескалась.
– Спи спокойно, – сказал Малыш.
Он спустился по лестнице; парадная дверь выходила на восток, и в передней было темно. Он зажег свет возле телефона и потом снова, сам не зная почему, выключил его. Затем он позвонил в «Космополитен». Когда коммутатор отеля ответил, он услышал отдаленную музыку, доносившуюся из Пальмового зала (thes dansants, три шиллинга за вход) за кабинетом в стиле Людовика XVI.
– Мне нужен мистер Коллеони.
«И соловей, что ночами поет, и почтальон, что сигнал подает». Мотив резко, оборвался, и низкий голос с еврейским акцентом замурлыкал в трубке.
– Это мистер Коллеони?
Ему было слышно, как звенел стакан, как в шейкере стучал лед для коктейля. Он сказал:
– Это мистер Пинки Браун. Я все обдумал, мистер Коллеони. – За стеною маленькой, темной, устланной линолеумом передней бесшумно прошел автобус; фары его тускло светились в серых сумерках. Малыш прильнул губами к трубке и сказал: – Он не хочет слушать уговоров, мистер Коллеони. – Тот же голос что-то удовлетворенно замурлыкал ему в ответ. Малыш медленно и отчетливо объяснил: – Я пожелаю ему удачи и хлопну его по спине. – Он вдруг замолчал и потом резко спросил: – Что вы сказали, мистер Коллеони? Нет. Мне показалось, что вы смеетесь. Алло! Алло!
Малыш бросил трубку на рычаг и с каким-то тревожным чувством направился к лестнице. Золотая зажигалка, серый двубортный пиджак, широко поставленный рэкет, приносящий богатство и роскошь, – на мгновение все это покорило его; наверху были медная кровать, склянка с фиолетовыми чернилами на умывальнике, крошки от булки с колбасой. Он напроказничал, как школьник, но злорадство его постепенно исчезло; затем он включил свет – он был у себя дома. Он поднялся по лестнице, тихонько напевая: «И соловей, что ночами поет, и почтальон, что сигнал подает», но по мере того, как мысли его все теснее смыкались вокруг темного, опасного и смертоносного замысла, мотив изменился: «Agnus Dei qui tollit peccala mundi…» Он шел деревянной походкой, пиджак свисал с его узких плеч, но когда он открыл дверь своей комнаты… «Dona nodis pacem…» «"Даруй нам покой…" (лат.)», неясное отражение бледного лица, полного гордыни, глянуло на него из зеркала над умывальником, над мыльницей, над тазом с грязной водой.
