Амин Маалуф - Самарканд
Но истина кроется в ином. Из текстов, дошедших до нас из Аламута, следует, что Хасану нравилось называть своих адептов Assassiyoun — «те, кто верен Assass», то есть основам веры, вот это-то слово, неверно понятое иностранными путешественниками, и было сопоставлено со словом haschisch — гашиш.
Правда и то, что Саббах очень увлекался травами, великолепно знал их лечебное, седативное или стимулирующее действие. Он сам выращивал множество лекарственных трав и лечил своих сподвижников, когда они заболевали, умел прописать в случае необходимости укрепляющее. До нас дошел один из его рецептов, предназначенный для активизации работы мозга и повышения мыслительной функции, что было необходимо его приверженцам во время обучения: смесь меда, очищенных орехов и кориандра. Как видим, ничего особенного. Как бы ни притягательна была традиционная трактовка ассасинов, приходится смириться с очевидным: иных наркотиков, кроме слепой веры, у них не было. Она же постоянно поддерживалась в них строгостью, аскетичностью и четким распределением обязанностей.
Во главе ордена находился Хасан — Великий Магистр, высший проповедник, держатель всяческих тайн. Его окружали даи, горстка миссионеров-пропагандистов, трое из которых являлись его заместителями — один по восточной Персии, Хорасану, Кугистану и Заречью; второй — по западной Персии и Ираку; третий — по Сирии. Непосредственно под ними находились рафики, товарищи, главные силы движения. Получая соответствующее образование, они были способны возглавить любую организацию — от городской до сельской. Самые способные из них могли однажды возвыситься до миссионеров.
Ниже стояли лассеки, буквально — те, кто предан организации, то есть базовые верующие, не имеющие особой миссии — ни в сфере обучения, ни в сфере террористических акций. Это были пастухи с окрестных пастбищ, женщины и старики.
Затем шли мюжибы— «ответственные», по сути своей послушники. Они получали начальное образование и, согласно своим способностям, направлялись либо на более углубленный курс обучения, чтобы впоследствии стать товарищами, либо в массу верующих, либо в следующую категорию, которая в глазах мусульман той поры символизировала подлинную власть Хасана Саббаха: фидаи — «те, кто жертвует собой», смертники. Великий магистр самолично отбирал их из адептов, обладающих неистощимыми запасами веры, ловкости и выносливости, но отличающихся низкой обучаемостью. Способный стать миссионером не мог попасть в эту категорию.
Занятия с фидаями было весьма деликатным делом, которому Хасан отдавался душой. В них входило: натаскать человека, как спрятать нож, как незаметно вынуть его и всадить прямо в сердце жертвы или в шею, если грудь защищена кольчугой; как обращаться с почтовыми голубями, запоминать пароль, способы тайного и срочного сношения с Аламутом; как перенять местный диалект, манеру говорить, характерную для той или иной области, уметь прижиться, стать своим во враждебной среде, раствориться в ней на недели, месяцы, усыпить внимание окружающих, дожидаясь момента, благоприятного для приведения в исполнение приговора; уметь, подобно охотнику, преследовать жертву, изучать ее привычки, повадку, манеру одеваться, расписание ее дня; порой, когда речь шла о высокопоставленной хорошо охраняемой особе, — изыскать способ стать ей полезным, войти в доверие, подружиться с ее близкими. Рассказывают, будто для того чтобы расправиться с одной из жертв, два фидая в течение двух месяцев прожили в одном христианском монастыре, выдавая себя за монахов. Замечательная способность приспосабливаться к окружающей среде никак не могла сопровождаться употреблением гашиша. Самым же важным было то, что адепт должен был обладать такой несокрушимой верой, чтобы, встретившись лицом к лицу со смертью, не сомневаться, что он тотчас, в тот самый миг, когда толпа лишит его жизни, попадет в рай и обретет вечное блаженство.
Кому придет в голову оспаривать, что Хасану Саббаху удалось создать самую устрашающую в истории машину смерти. Ей противостояла другая, созданная в конце века и прозванная Низамия. Из верности убитому визирю она будет сеять смерть иными методами, возможно, не столь зрелищными, зато не менее действенными.
XX
Пока толпа терзала останки ассасина, у еще не остывшего тела Низама со слезами на глазах сошлись пятеро: пять рук было выброшено вперед в жесте, сопровождающем клятву, пять голосов в унисон произнесло: «Спи спокойно, господин, ни один из твоих врагов не останется в живых!»
С кого следовало начать месть? Список, оставленный им Низамом, был велик, инструкции ясны. Пятерым его сподвижникам не было нужды обсуждать, кто будет первой жертвой: у всех на устах было одно и то же имя. Еще раз была произнесена клятва, после чего похудевшее от болезни, но отяжелевшее от смерти тело было отнесено в шатер. А там уже собрались его жены, и при виде своего бездыханного господина принялись причитать и кричать. Один из соратников раздраженно бросил им:
— Да не плачьте вы, пока он не отомщен!
Испуганные женщины притихли и воззрились на говорившего. А тот уже шел прочь. Вновь зазвучали безутешные стенания.
Вскоре явился и султан. Когда его ушей достигли первые вопли, он был возле своей Китаянки. Посланный им евнух вернулся, не в силах сдержать дрожь:
— Низам Эль-Мульк! Убийца напал на него! Он приказал долго жить!
Маликшах и Теркен переглянулись, затем султан встал, набросил на плечи длинный каракулевый бурнус, подошел к зеркалу жены, постучал кончиками пальцев по лицу и поспешил к месту трагедии, изобразив на лице удивление и неутешное горе.
Женщины посторонились, пропуская султана к телу его ата. Он склонился над ним, прочел молитву, выразил соболезнования, после чего вернулся к Теркен.
Однако по смерти великого визиря Маликшах повел себя весьма странно. Казалось бы, воспользуйся благоприятным моментом и прибери наконец полностью власть к своим рукам. Ничуть не бывало. Донельзя довольный тем, что отделался от того, кто сдерживал его инстинкты, султан, что называется, дорвался: ни рабочих заседаний, ни приемов иностранных послов, только охота, игры в мяч и застолья.
Мало того, по приезде в Багдад он послал халифу следующее распоряжение: «Я намерен превратить этот город в свою зимнюю столицу. Князю Верующих надлежит как можно скорее перебраться в другую резиденцию». Преемник Пророка, чьи предки поселились в Багдаде три с половиной века назад, попросил месяц отсрочки, чтобы навести в делах порядок.
Теркен, и та была обеспокоена легкомыслием султана, недостойным тридцатисемилетнего сюзерена, хозяина половины мира, но Маликшах был таким, каким был, и она не стала его переделывать, а принялась потихоньку прибирать к рукам власть. Отныне сановники и эмиры являлись за советом к ней, а ее доверенные люди заняли место людей Низама. Султану оставалось лишь в перерыве между застольем и увеселительной прогулкой со всем соглашаться.
18 ноября 1092 года он находился в заболоченной местности, лежащей к северу от Багдада: шла охота на онагра[40]. Из дюжины выпущенных им стрел лишь одна не попала в цель, дружки стали петь дифирамбы его необыкновенной храбрости. Он проголодался, стал злым и принялся клясть всех и вся. Рабы засуетились, бросились сдирать кожу с подбитых им зверей, потрошить их и нанизывать на вертела. Вскоре над поляной уже вился дымок и распространялся аромат жареного мяса. Маликшах жадно набросился на еду, запивая ее неперебродившим вином. Время от времени его рука тянулась за маринованной ягодой или плодом — его излюбленным лакомством, которое повар повсюду возил с собой в объемистых горшках.
Внезапно у него начались страшные колики, и он истошно завопил от боли, раздирающей его кишки. Он отбросил кубок, исторг из себя все, что было возможно, согнувшись пополам, еще какое-то время промучился, а потом лишился сознания. Десятки придворных, солдат и слуг — вся царская охота — затряслись от страха, с недоверием взирая друг на друга. Никто никогда так и не узнал, чья рука подсыпала ему яд в вино, уксус или прямо в жаркое. Зато каждый подсчитал: прошло ровно тридцать пять дней со смерти Низама, который предрек: «Не пройдет и сорока дней…» Мстители уложились в срок.
Теркен Хатун пребывала в это время в походном лагере в часе езды верхом от места события. К ней доставили еще живого султана. Она поспешила удалить всех любопытных, оставив лишь Джахан и пару верных людей, да еще лекаря.
— Сможет ли господин подняться? — спросила она его.
— Пульс слабеет. Господь дунул на свечу, пламя еще колеблется, но скоро погаснет. Остается лишь молиться.
