Максим Кантор - Учебник рисования

— Паркет береги, — повторил Кротов, — не ты его клал, не тебе и ломать, — хотя бы так, директивным порядком, надо привить народу представление о ценностях, научить уважать культуру.

Паркет в квартирах дома на Малой Бронной действительно был особенный: темный дуб, переложенный медными шпонами. Кротов прохаживался анфиладой комнат и руководил переездом. Процесс переустройства старой коммунальной квартиры под индивидуальное жилье наполнил его историческим оптимизмом. Символический переезд, что и говорить! Веха! На смену коммунальной свалке — покойная частная жизнь. И, что важно, восстанавливается порушенная связь времен.

Когда-то эти роскошные многокомнатные квартиры были построены для жизни богатых и именитых людей, с учетом их нетривиальных вкусов. Построили дом давно — он выдержал революцию, пережил проклятые советские годы. И, возвращая старому дому былое величие, строители соединяют сегодняшний день со славным прошлым. Кротов постукивал лакированным ботинком по дубовому паркету и думал: что такое восемьдесят лет для истории? Пустяк! Да осторожней, ты, — кричал он грузчику. Впрочем, утешал он себя, дом крепкий, это не брежневские карточные домики. Стучи, не стучи, — не развалишь. Потому что — культура! В конце девятнадцатого века (это время русские интеллигенты традиционно выделяли как самое прекрасное в истории, Россия тогда практически стала Европой) строили прочно. Стиль модерн, оказавшийся самым значительным из всего, усвоенного Россией, подарил Москве шикарные особняки с витыми лестницами, широкими окнами, круглящимися балконами. Иные считают, что Россия заимствовала из внешнего мира не только стиль модерн, но также христианство и коммунизм, но эти заимствования претерпели на российской земле метаморфозы, очарование ими много раз сменялось разочарованиями. Сказать определенно, что Россия нашла свой идеал в коммунизме, было бы слишком смело. Но в модерне русская душа воплотилась полностью. Главным приобретением для России явился стиль модерн — именно в нем соединилась русская душа с европейской, и в этом приобретении Россия не разочаровалась. Ничто иное, а именно стиль модерн, восприняла Россия самозабвенно и создала образчики, не уступающие мировым. Если у какого иностранца и возникал вопрос, а где же, собственно говоря, лучшая московская архитектура, что в Белокаменной посмотреть, — то немедленно вели гостя к особнякам эпохи модерна, на Остоженку, на Патриаршие пруды: вот она, наша гордость! Полюбуйтесь на завитушки и виньетки, загляните под хвост драконам и грифонам! Вот она, растоптанная большевиками культура, не уступает Вене и Праге, не хуже Берлина. Возродилась страна! И загогулины красного дерева имеются, и балкон пущен елочной гирляндой, и лестница сбегает волной. И удобно все сделано, главное ведь в модерне что? — удобство потребителя! И Дмитрий Кротов, дефилируя вдоль своей новой квартиры, мог только подтвердить этот тезис. Да, прелесть в обтекаемых формах безусловно есть — нигде не колет, не жмет. Со вкусом жилье устроено. Здесь, в этих покоях, до революции обитал торговец нижним бельем Самолетов, ниже этажом проживал сахарозаводчик Шкурников, люди незаурядные, гордость этой страны, а в бельэтаже, там, где жил сегодня Иван Михайлович Луговой, некогда находились апартаменты генерала Ферапонтова — одним словом, дому было чем гордиться. А балетмейстер Пионов? Это ведь его комнаты в верхнем этаже выкупила сегодня корпорация Бритиш Петролеум. По слухам, британские нефтяники собираются сделать наверху бассейн с морской водой и искусственными волнами. А то уж было пропал дом, едва не сгубили варвары шедевр архитектуры. После революции судьба здания сложилась типичным образом: его определили под коммунальное жилье, вместо одной семьи в каждую квартиру поселили по семь семей. Что теперь поминать старое, однако сердце сжималось при мысли об утраченных витражах на лестнице, о покореженных перилах, о парадной двери из ливанского кедра, которую пустили на дрова в холодную зиму восемнадцатого года. Отчаянно жалко этих сгоревших завитушек, как только рука поднялась? А что же — замерзнуть надо было жильцам в ту зиму, спросит иной простак. На такие вопросы Кротов, усвоивший в парламенте манеру говорить резко, обычно отвечал: да, лучше бы замерзнуть! Что сделали они в своей никчемной жизни равного дверям с лебедями из ливанского кедра? Да ничего ровным счетом. Эх, жалко тех дверей. Разве прошлое вернешь?

Однако вернули. Новые богачи оглядели дом, оценили грифонов, полюбовались на волну лестницы в парадном и выкупили здание под свои нужды. Всякая квартира разделена на семь квартир, и в каждой комнате — семья пролетариев. Значит, надо пролетариям купить по комнате в отдаленных районах, выслать их с Малой Бронной прочь и, освободив квартиру, сделать в ней ремонт. Трудно, что ли? Может быть, и не самое это приятное занятие — подыскивать жилье для бессмысленных алкоголиков и их некрасивых жен, а что делать? Коммунизм свалили, неужели плебея не вышвырнем за кольцевую дорогу? Нанимали вертких риелторов и говорили им: чтобы через неделю этих Спиридоновых, или как их там, — в помине не было. Куда хочешь их спровадь, а площадь освободи. В доме стоял милый сердцу всякого преобразователя грохот ремонта. Турецкие рабочие (не белорусов же нанимать — люди социализмом порченные) циклевали паркет, меняли электропроводку, обдирали старые обои — чтоб и духа пролетарских клоповников не осталось. Разве понимали плебеи, в какой красоте живут? Провоняли лестничную клетку кислыми щами, уроды. Ничего — выветрится их пролетарский дух прочь, проветрим. Новые жильцы возродили роскошь модерна, выложили новый мрамор на лестницах, отреставрировали клювы грифонам, заказали новую дверь в парадное — и, вообразите, тоже из ливанского кедра, не хуже прежней. И стойка для калош появилась в парадном холле, та самая, которую революционные матросы некогда украли, и с паровым отоплением, пришедшим в упадок при советской власти, перебоев не наблюдалось. Спасли дом. Лишь одна квартира, квартира Ивана Михайловича Лугового не претерпела изменений: ее передали владельцу еще при советской власти. Иван Михайлович, впрочем, никогда не тяготился пролетарскими соседями, однако и перемены его нисколько не расстроили. Банкиры — так банкиры, водопроводчики — так водопроводчики; Левкоев числился его добрым знакомым, как и алкоголик Спиридонов, проживавший прежде в квартире Левкоева.

— Я человек простой, — сказал Луговой Дупелю, — я со всеми дружу. Полковник, слесарь, банкир — в каждом есть любопытные черточки. Вам Кротов или Фиксов шпаной кажутся. Вы, знаю, солидных друзей подбираете. На Западе влиятельных друзей найдете, думаете, легче здесь со слесарем договориться?

— У меня нет времени разговаривать со слесарем. Существует определенный расклад сил, где мнение слесаря не считается.

— Верите этим рассказам? — спросил Луговой. — План «Анаконда»? Заговор западных держав? Атланты сжимают кольцо вокруг России, так что ли? Или вот еще: план «Кольца Сатурна»? Мне рассказывали: изменение русской нации вплоть до биологических мутаций. Я не верю. Зачем русских менять — они и так мутанты. Атлантическая цивилизация против Евразии, масоны, и прочая чепуха — по мне, так мнение слесаря интереснее.

— Однако без планов истории не бывает, — сказал Дупель. — Нравится или нет — но план истории существует.

— Вряд ли, — сказал Луговой, — нет никакого плана. Посмотрите на мой дом, Михаил Зиновьевич. Вот живая история. Стоял дом — и будет стоять. Потому что жить в нем приятно. Были коммуналки, их расселили — теперь стало как раньше. И никакой план не требуется — просто время и сила вещей. Я считаю, пусть Кротов свой миллиард сопрет. Димочка для России его отработает. История делается без бюджета, на глазок. Только пенсионерам бюджет интересен.

— Ошибаетесь, — сказал Дупель, — у истории строгий счет. Она копейки считает. Как пенсионер из коммунальной квартиры.

Жильцы дома на Бронной любили рассказывать истории о расселении пенсионеров из коммунальных квартир; красочнее других исполнял этот номер Тофик Левкоев. Водя гостей вдоль бесконечных комнат, Тофик в лицах описывал прежних жильцов, изображал их радость от встречи с новым владельцем. Я этой дуре, говорил Тофик, отдельную однокомнатную купил. Руки целовала, понимаешь? Ноги целовала, веришь? На коленях за мной по всей квартире ползала. Не надо, говорю, не ползай, знаю, что благодарна. А она ползет, остановиться не может. Всем комнаты купил, а один дед уперся — не хочу, говорит, уезжать. Тут, говорит, липы растут на пруду. Ах, ты, — в этом месте рассказа Тофик обыкновенно вставлял резкое словцо, — липы ему подавай! Я так сказал: ты, отец, поезжай отсюда в Жулебино, пока предлагаю по-хорошему, а не поедешь в Жулебино, я тебя на Ваганьково устрою. Мамой клянусь, сам поеду на кладбище — лучшее место выберу. Под липой тебя закопают, в тени, как просил. Хочешь, да? Так рассказывал Тофик Мухаммедович, и гости смеялись. И где же он теперь, рассыпалась смехом Лаванда Балабос, где этот дедушка: на Ваганьково или в Жулебино? А черт его знает, говорил Тофик, не помню я! И все смеялись. Смеялся вместе со всеми и Дима Кротов, которого Левкоев зазывал по-соседски на коньячок