Сабина Дарденн - Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу
Еще до того я легко запоминала номера машин, телефоны, это была какая-то подсознательная игра. Потом, если я видела, к примеру, фургон или грузовичок, я первым делом смотрела на его номер, даже если в нем не было абсолютно ничего подозрительного, даже если это был грузовичок торговца мороженым. Я просто обращала на окружающее чуть больше внимания, но не более того. Мне хотелось нормальной жизни, и совсем не надо было становиться полным параноиком.
Я не собиралась бегать за всеми девчонками и призывать их к осторожности, о чем бы я их могла предупредить?
Все мы всегда думаем, что это может произойти только с другими, но это может произойти со всякими. Это может произойти на углу улицы. Например, маленькая Лубна, которая просто пошла в магазин, проходя мимо заправочной станции! Кто мог сказать, что некий мерзавец похитит ее на этой заправочной станции? Что ее найдут лишь несколько лет спустя? Никто. Ничто не может уберечь ребенка от негодяя похитителя! Я вот просто-напросто ехала в школу. И вдруг я там не появляюсь… Кто мог предупредить меня об этом? Никто. Я не знаю, когда бы я снова начала ездить в школу одна на велосипеде, но захотела я этого очень скоро. И если моя сестра меня провожала, то потому, что уже был этот случай. Мне случалось выезжать до нее, и она догоняла меня на дороге.
Но дома вдруг меня все стали чересчур опекать, и особенно мама. Я это выносила с трудом.
Все обитатели городка боялись, их дети не выходили больше из дому! Я не хотела, чтобы в семье царил такой психоз. Я не хотела ничего рассказывать, не хотела, чтобы мама прочитала мои письма, которые я написала в своем застенке. Следователи — да, судьи — да, на процессе позднее — да. Но она не понимала.
«Ведь, в конце концов, ты написала их для меня! Я имею право их прочитать!»
Я хотела забыть, создать себя заново по своему усмотрению и, главное, не погружаться ежедневно в эту историю. Но поначалу это было трудно. Один раз я виделась с врачом, следователь приказал, чтобы у меня взяли анализы или что-то в этом роде, но я была против. Несколько дней спустя кто-то пришел, чтобы взять у меня волосы, опять же для анализов. Они должны были обнаружить следы снотворных препаратов и другой дряни, которой меня пичкал этот мерзавец. Но доза была слишком мала, чтобы сделать меня невменяемой, как некоторые пытались позже представить это, и надо было, чтобы этот человек пришел свидетельствовать на процессе, говорить, что не из-за чего тут огород городить!
К нам домой нанес визит бургомистр. Я воспользовалось этим и попросила его установить освещение на той пресловутой улице, ведущей к стадиону, на которой меня похитили. Ведь многие дети проходят там утром и вечером. Две или три недели спустя там было проведено освещение. Выходит, надо было, чтобы со мной произошла эта история, чтобы добиться такой малости!
На втором допросе я оказалась перед следователем Мишелем. Именно ему удалось добиться признания монстра. Именно он допрашивал его с пристрастием. Он должен был объяснить мне некоторые вещи в то время, которые я вскоре забыла, потому что стремилась все забыть. Кроме того, именно Мишель оказался моим настоящим спасителем. Только после процесса, когда мы вновь встретились с ним, он немного рассказал мне о своей методике добывания признаний: это ничтожество было с такими претензиями, что Мишель решил сыграть на его тщеславии. Он допрашивал его долгое время. Его подельник, наркоман, уже сдал его, и этот идиот уже был загнан в угол. Мишель сказал мне, что в тот момент, когда он уже был готов, тот заявил, что якобы без его помощи он никогда не выкарабкается, потому что другой на него показал. И он почувствовал в тот момент, что монстр сдаст ему кое-что еще, сделает ему некий подарок, некую историю, в которой он управляет ситуацией. Его допрашивали о похищении Летиции, которое он не мог отрицать, потому что имелись свидетели. И вдруг он объявил с благородным видом: «Я вам отдам двух девочек!»
Мишель сказал мне: «Я был удивлен, мы разыскивали Летицию, почему же он сказал „двух“? В моем кабинете, где я вел допрос, висела твоя фотография, и тогда я повернулся и спросил его, ты ли это, и он ответил „да“. И что Летиция не одна, что он даст нам ключи от дома в Марсинеле и сам покажет, где он вас прячет».
Предполагаю, что этот хвастун должен был объяснить следователю, что он был единственный, кто мог нас вытащить из крысиной норы, потому что мы были натасканы на его голос и побоялись бы вылезать, если бы это был не он…
Я прождала годы, прежде чем снова увиделась с Мишелем, потому что я добровольно держалась в стороне от этого огромного дела, приобретшего невообразимые размеры. Он был отстранен от дела посреди дороги, и я была очень расстроена. Я обожаю этого человека, его работу, его беспристрастность и мужество. Он из тех, кто считал этого негодяя тщеславным психопатом и манипулятором. Он не принял участия в деле, но способствовал ему. Монстр не был, как он ни пытался в это заставить поверить, бедной овцой в так называемой сети, руководители которой были не кто иные, как самые высокие лица страны. Он врет, как дышит, он выдвигает теории столь же ничтожные, как и он сам, и я верю, что он медленно, но верно в них задохнется. Когда я думаю, что у него есть дети, что его жена была его сообщницей, что она ждала годы, прежде чем признаться в этом, в то время как маленькие девочки умирали в одиночестве, а другие были зарыты у них в саду! Эти люди — нелюди! Я не знаю, кто они такие. Его зовут Марк Дютру, ее зовут Мишель Мартен, но для меня они не имеют имен.
Этот подонок действовал с 1980-х годов. Он был осужден на тринадцать дет тюремного заключения за изнасилования и другие злодеяния, однако был освобожден 8 апреля 1992 года за «примерное поведение», в то время как тюремный психолог и прокурор были против…
И он счел для себя возможным начать все снова, но на этот раз не попадаться. Он действовал четыре года с помощью этой женщины и полностью опустившегося наркомана. Специалисты официально называли его психопатом. Я не знала, что это такое, в двенадцать лет, да и теперь, когда мне двадцать, я до сих пор не понимаю, как он функционирует, этот психопат. Все, что я знаю, — это то, что я хотела посмотреть ему в лицо, глаза в глаза, рано или поздно. В двенадцать лет мне помешали это сделать, полагаю, чтобы защитить мою психику. Я должна была ждать восемь лет, чтобы сделать это.
И это он, тварь, опустил глаза.
8. НЕБОЛЬШАЯ ПЕРСОНАЛЬНАЯ ТЕРАПИЯ
Следователь хотел, чтобы я проконсультировалась с психологом, и я смутно припоминаю, что передо мной разложили множество странных рисунков, на которые я должна была каким-то образом реагировать. Это было нелепо, мне было нечего сказать. А потому я просто сказала «нет». Я не хотела об этом говорить. Да, это произошло, да, я никогда не поставлю на этом крест… Точка. Что мне даст, если я годами буду повторять одно и то же. Дело сделано, и я ничего не могу в нем изменить. Моя голова не была пустой, но, если я кого-то пущу, чтобы в ней копаться, может быть, я сойду с ума от бесконечных «почему» и «как».
Меня считали больной. Я действительно была в состоянии шока, но я не была больной. Обо мне говорили: «Она твердо стоит на ногах». Временами, может быть, даже слишком. Но это было так. Я хотела нормально вернуться в школу. От подобных вещей невозможно излечиться, но для меня было лучше выкарабкиваться самой. Но никто не хотел этого понять. Я хотела отгородиться от всего. Мой адвокат единственный, кто допускал это. И однако же в то время не я ходила к нему, потому что была несовершеннолетней. Мои родители и мои сестры ходили консультироваться к психологу долгие годы. Я думаю, что они в этом нуждались в большей степени.
С ними я говорить не могла, впрочем, у меня не было никого, кому бы я могла довериться. Подруги-сверстницы не поняли бы. Мои тогдашние подруги имели еще менталитет двенадцатилетних девочек. А я, хотя мне тоже было двенадцать, была более взрослой, я думала как восемнадцатилетняя. Мне уже никто не был нужен, я могла проделать всю работу самостоятельно.
Я сама с собой занималась терапией. Каждый раз, когда в моем мозгу возникали нежелательные образы, я старалась переключиться и думать о другом. И продолжаю так делать и поныне. Я не страдаю нарциссизмом, но часто, накладывая перед зеркалом макияж или расчесывая волосы, я разговариваю. Иногда вслух, иногда про себя, если рядом кто-то есть. Я обращаюсь к себе, как будто напротив меня другой человек, и отвечаю себе. Если вдруг у меня случается приступ мрачного настроения, я справляюсь с ним сама. Возвращаясь мыслями на восемь лет назад, я говорю себе, что хандра не ведет ни к чему хорошему. Равно как и чувство вины. Эти настроения надо отделять от себя, говорить себе, что то, что уже произошло, больше не случится; вот я на это и надеюсь. «Тебе повезло, что ты вышла невредимой оттуда, сейчас не время терять опору».
