Михаил Елизаров - Бураттини. Фашизм прошел
Вечным сном
Я сказочник и поэтому никогда не напишу книгу о современной Германии.
Страна охотно предоставляет в распоряжение живописное готическое Средневековье, XVII, XVIII, XIX века – благоприятная почва для разведения всевозможных художественных балладных франкенштейнов. XX век породил великого голема Третьего рейха – ужасное демоническое дитятко, свирепый немецкий последыш…
Мне видится условная дата – сорок пятый год. С этого момента мифообразующая железа Германии, питавшая как детские страшилки, так и большие государственные мифы, начинает активно угасать. Страна морит все «мифологическое», ибо оно ассоциируется со «злом». В этот момент Германия напоминает незадачливого ребенка, вдруг поверившего, что он Бэтмен, и выпрыгнувшего из окна, но только не разбившегося на смерть, а покалечившегося и от обиды за боль и разочарование прагматично изгнавшего из своего мира всякий вымысел.
Стивен Кинг, стиснутый пространством современной Германии, беспомощен. Ни один его сюжет в ней не работает. По крайней мере я не поверю ему. Фредди Крюгер не может проживать в Дортмунде или Гамбурге. Кинг-Конг никогда не пройдет по Берлину. Эти персонажи противоречат художественной правде несчастной выхолощенной страны.
Само собой, в Германии по-прежнему остается место для «страха», но корни его уже не питаются «потусторонним». Там, где когда-то текли подземные воды архаики и магизма, веками питавшие менталитет страны, теперь – дистиллированная жижа. На нищей культурной почве едва способны произрастать вялые околокриминальные корнеплоды – безвкусные сериалы о наркоторговцах и нелегалах, выродившихся националистах и турках, гомосексуалистах и натуралах. Все плюшевое и бумажное. Чудовищно, вопиюще беззубое.
Не ждите от Германии даже китча типа «Техасской резни бензопилой».[7] Заодно не надейтесь на «От заката до рассвета»[8] в немецком национальном разливе. Страна живет в благополучном стерильном, воистину атеистическом времени, способном лишь импортировать чужую «мифоспособность» – из Голливуда или от европейских соседей.
Эту культурологическую драму не следует упрощенно воспринимать в способности или неспособности творческого представителя Германии накропать очередного многотомного Гарри Поттера. Хотя и Гарри Поттера не напишут – нечем, кончились все волшебные чернила.
Самое обидное, что «сказку» даже не сымитировать. «Мифотворчество» – сложнейший процесс, тянущийся из незапамятных времен, развивающийся и изменяющийся вместе со своей страной. Он сложнее самой культуры, ибо древнее ее.
Объяснять суть «мифотворчества» долго и сложно. Но действие его проявляется в одном: способно ли еще данное время оставить по себе легенду или, на худой конец, сказку. Особенность этой «легенды-сказки» в том, что она реализуется в умах зрителей, свято верящих, что в их стране все еще способны происходить самые невероятные фантастические вещи.
Советский Союз был страной, практиковавшей государственный магизм. Сказочная мумия до сих пор лежит на главной площади и пребудет там вечно. Каббалистические советские пентакли мертвой Родины все еще украшают кремлевские башни.
Россия щедро кормится подземными водами векового божьего страха. Поэтому в ней до сих пор возможно все. Художественное живет наравне с реальным.
Германия – благополучная страна отмершей мифологии. Легенды, саги, эпосы – все в прошлом. Не будет больше ни розенкрейцеров, ни тевтонов. Ни гномов, ни эльфов, ни Лесного Царя…
А ведь остальные страны фашистского договора как-то выкрутились. Та же Австрия. Может, Альпы помогли, сберегли в пещерах волшебство? Италия опять-таки все сказочное сберегла. Но там на страже мифологического стоит Ватикан.
Япония… Она еще и поделиться сказочным может: один Годзилла чего стоит.
А Германии – все, конец. Дремлет коматозным потребительским сном. Да и тот под цензурой…
Творог
Я поделюсь с вами жизненным опытом. Такой вы точно не переживали. Я допускаю, что вы венчались под водой и разводились в жерле вулкана. При этом я уверен, что никто из вас никогда не покупал слойки с творогом в переходе метро на станции «Площадь Ильича». А вот я однажды покупал и расскажу об этом.
Угораздило меня проголодаться и решил я отделаться малым общепитовским злом. Я почему-то подумал, что творог менее отравоопасен, чем, к примеру, мясо или сосиска. Творог – начинка типично пацифистская. С кислым плаксивым бабьим душком – тво-ро-жок. Пищевую «травоядную» семиотику никто не отменял. Скажи мне, что ты жрешь, и я скажу, что ты за пацан. Думаю, на зоне не стоит говорить про творог, потому что сразу опустят…
Ларек находился в подземном переходе, цена слойки с творогом – восемнадцать рублей. За стеклом торговали две продавщицы, обе похожие на Чингачгука в исполнении Гойко Митича[9] – непреклонные красно-коричневые лица с мужскими волевыми морщинами. Первый, Митич, неопрятно поедал что-то мучное, второй, Гойко, занимался не менее антисанитарным делом – пересчитывал мелочь.
Обратился я сразу к обеим – и к Гойко, и к Митичу: «Мне две слойки с творогом, пожалуйста», – и протянул в оконце пятьдесят рублей.
Митич, как ворона с сыром, то бишь с пирожком во рту, призадумалась, строго оглядела меня, но торговли не начала. Я согнутым, как клюв, пальцем, постучал по стеклу в том месте, где находился нужный лоток: «Мне две слойки. С творогом. Две! – и для пущей наглядности показал рогатую „викторию“. – Две! Слойки!»
Гойко продолжала увлеченно заниматься монетками, точно выбирала, что пойдет на монисто. Митич, хоть и нехотя, но решила обслужить. Взяла было щипцы, дважды вхолостую щелкнула ими, пытаясь ухватить неподатливую слойку. Взялась за дело пальцами. Брезгливо, как крысу, прихватила слойку, швырнула в пакет. А потом вынула изо рта свой пирог (может, самсу или хачапури – я не разглядел родовой признак) и сунула в тот же пакет: пожал-те! Жри, бледнолицый!
Я сказал себе: «Спокойно, „индейцы“ просто устали. Шутка ли, все утро в ларьке, а до этого годы в американской резервации, испитые от огненной воды предки. Надо по-хорошему, надо вежливо».
– Вы мне случайно бросили в пакет свой пирог. Мне он не нужен. Потрудитесь заменить его на слойку с творогом.
Насупленные индейские брови срослись над переносицей в крылатый орлиный размах. Плечи расправились. Митич, как вождь, скрестила руки.
Чувствуя, что «разжигаю» национальную рознь, я решил все же побороться за свои права:
– Вы не поняли? Вы мне бросили в пакет надкушенный пирог…
С недовольным видом Митич выудила из пакета свой объедок, схватила с лотка замену и запихнула в пакет. Глянула исподлобья. Теперь доволен, кондопога?[10]
Я понял, что слой толерантности на мне довольно тонкий и нестойкий: доли микронов, чуть проведи по мне ершиком – позолота слезает и показывается тусклая латунь шовинизма.
– Давайте сделаем так. Этот пакет вы оставляете себе. А мне дадите другие слойки. И если вас не затруднит, не берите их руками.
Возможно, «индейцы» не понимали обращения на «вы». Вежливое множественное число сбивало их с толку. А может, наоборот, настраивало на другой толк. Что там лопочет за стеклом прихвостень ДПНИ?[11] Что ему опять, суке, не понравилось? Митич снова потянулась рукой к слойкам.
– Возьмите слойки через пакет, – предложил я. Для наглядности разыграл подобие проктологической пантомимы, – надеваем пакет, как варежку, и этой самой варежкой…
Митич что-то кулдыкнула Гойко на своем гордом наречии: «Ты посмотри, брат Гойко, какой нынче ксенофоб пошел. Уже и хачапури не надкуси, рукой не возьми…» – «Верно говоришь, брат Митич», – отозвалась гортанным недовольством Гойко и с раздражением ссыпала звонкую мелочь в ящик.
Митич все же пантомиме вняла, полезла рукой в пакет, этой дезинфицированной пястью взяла слойки. В фиолетовых гневных глазах стояла горечь: ну что тебе еще, фашист, надо от бедной восточной женщины? Когда отъебешься, скинхед лохматый!
А фашисту была нужна сдача. Четырнадцать рублей. Из принципа. Хрен с ними, с остывшими, «как у покойника что?!», слойками – их-то по-хорошему разогреть следовало…
– Сдачу давать будем? – спросил я у Митича.
На тарелочку легла купюра в десять рублей. Митич сменила анфас на профиль, косясь на меня ненавидящим оком.
– Отлично. Теперь еще четыре рубля.
Митич осторожно и вдумчиво, словно играла в го, двинула одинокий рубль. Снова посмотрела: а теперь хватит?
Я был непреклонен:
– Еще три рубля.
Коричневый палец передвинул еще один рубль. Лицо каменное. Беспощадное.
– Отлично, теперь еще два рубля.
Палец двинул двухрублевую монету. Тяжелое кожистое веко полуприкрыло глаз Митича – горячий, ненавидящий меня конский глаз.
И, как вы понимаете, ни Гойко, ни Митич, ни я – никто не виноват в произошедшем. Все дело в разрушительной пацифистской начинке – в твороге.
