Эдуард Лимонов - Дневник неудачника, или Секретная тетрадь
Хотя я изменял миллионеровой экономке несчетное количество раз, со всеми, с кем мог изменить, даже с ее подругой, я всегда тщательно это скрывал и даже теперь не рассказал ей об этом. Я не злой человек, и несмотря на все измены, по-своему, духовно был всегда верен ей и не хотел ее обидеть.
Мне грустно, что у миллионеровой экономки не хватило терпения и она останется там, где была — среди своих полудеревенских друзей навеки. А этот ее крестьянин в клетчатой рубашке, мне кажется, с ней долго жить не будет, у него слишком масляное лицо. И возможно, миллионерова экономка уйдет глубоко в свою марихуану и останется навсегда одна. У всех женщин, с которыми я имел дело в своей жизни, очень несчастливые судьбы.
Иногда во сне мне видятся экономка и ее крестьянин, занимающиеся любовью, и хотя я убеждаю себя, что она фригидна, — мне все-таки больно.
Я один из тех, о которых в старых пьесах Чехова и О'Нила писали в ремарках: «Входит слуга, вносит чашку чаю» или «От станции доносится песня фабричных».
Еще я клининг-мэн, можно меня еще называть «вакуум-мэн», потому что я работаю с вакуум-клинером, иначе пылесосом. Еще я и полотер, потому что после того, как почищу миллионерский домик, все пять этажей пылесосом, я мажу полы желтой ваксой (вонючей), а затем натираю их машиной со щетками. Это я делаю по субботам, ради чего и в Нью-Йорк езжу на поезде.
А пять дней в неделю я землекоп, каменщик и плотник в деревне, в ста милях от Нью-Йорк Сити, в долине многоводного Гудзона, куда я сбежал от миллионеровой экономки.
Я, мы появляемся обычно «из боковой двери», с черной лестницы. Наше место — людская или бейсмент, где мы топим печи, стираем, гладим и прочее. А если постареем, лежим на печи из милости и распространяем неприятный запах.
Днем я работаю землекопом и каменщиком. Вечерами я, в основном, жру. А после девяти иду спать.
Если мне удается раскопать что-то особенное в холодильнике в доме женщины, у которой я работаю, — я безумно радуюсь.
Сегодня, например, я откопал очень вкусную колбасу. Я ел колбасу весь вечер, вначале нерешительно, «съем еще только кусочек», а потом, найдя в другом конце дома еще мясо, — решительно и энергично.
«У нее же есть еще мясо», — сказал я себе.
Вдруг на колбасу села синяя шумная октябрьская муха, бомбардировщик хуев. Мне давно уже надоел ее гадкий и наглый, тяжелый шум, а тут она села на мою колбасу. Я озверел и коротко и резко убил муху первой главой книги, которую я очень ленюсь писать. И опять стал есть эту превосходную, пахнущую чесноком колбасу. Так или приблизительно так я провожу мои вечера после работы. Сижу за большим грязным столом, одетый в двое порток и пять свитеров (отопления нет), под настольной лампой, и жру да жру.
Когда глубоко роешь землю, всегда находишь умерших животных — мышей, лягушек или даже степных сусликов или кротов.
Вот и сейчас мы вырыли большую яму и каждый почти день находим в ней мертвых животных. Лягушка окоченела (поздняя уже осень), суслик мертвенький поджал хвостик, мышь лежит белым беззащитным брюшком вбок — брюшко опухшее. Объелась, что ли.
Наша яма очень большая. Мы вычистили, подмели нашу яму, приготовили ее как невесту. «Наша яма — невеста!» — так я объявил ребятам. Гомосексуалист Карл сказал, что это блестящая метафора.
Я стою в яме и пью кофе, который мне дал Карл. Яма как беременная невеста. В яме еще скала — белая, как живот.
Такая же белая, как и коричневая, как живот.
На Первое Мая (в капиталистических странах на другие праздники) женщины всегда выпьют, раскраснеются, станут веселые и на ощупь мягкие. Духами от них запахнет и таинственными они сделаются. А к позднему вечеру, после танцев, им хуй подавай. Без хуя ни одна не желает уйти. Тут наступит молчание и ожидание.
Некоторые, очень некрасивые, все же уходят без хуя.
Смерть нужно встречать твердо и красиво — с позою, с вызовом, выпендрившись, празднично, лучше всего с улыбкой.
Хочешь не хочешь, можешь не можешь — надо.
Колени трясутся — уйми, подвигайся, чтоб скрыть, глаза слезятся — а ты хохочи, будут думать — от смеха.
Смерть самое важное дело. К ней готовить себя нужно.
Плохой смертью самую доблестную жизнь можно испортить.
Рождение от нас не зависит, смерть — зависит.
Истеричность, поспешность — тоже нехороши.
Нужна мера. Уходить-то все равно надо. Но никогда не хочется.
А ты уйди или очень важно, сухо, степенно, а лучше по-хулигански, с посвистом, с — «Эх, вашу мать!»
Хорошо в белых брюках, с короткой лопатой, чуточку пьяным, сажать астры с двумя молодыми девушками-сестрами в октябре. Черный свитер, бархатный лиловый пиджак в обтяжку, крепкие сапоги, белые брюки землей перепачканы, и светлая кепка. И астра в нагрудном кармашке.
А одна сестра только что перенесла тяжелую операцию, у нее бледные губы и щеки, она смотрит кротко и сдержанно.
Посещая пустую усадьбу на самом краю поселения — дальше уже начинались холмы и поля, — я подолгу сидел на террасе, покачиваясь в деревянном кресле и смотрел на вершины деревьев, а на меня падали листья, такой бьш сезон красных обильных листьев.
Еще я подымался между кустов и деревьев на холм, садился на сваленные у забора давно когда-то бревна и ждал сумерек. Или я пил чай, или ложился на спину в траву и молчал.
Качалка, если я на ней качался, пела одно и то же: «Ю ар гуд — Эди… Ю ар гуд — Эди… Ю ар гуд — Эди…»
Листья говорили мне о бессмысленности всяческих построек, а чай — чай был для воспоминаний. Еще для воспоминаний хороши сигареты, но сигареты кончились два дня назад.
Так я посещал старую усадьбу, заглядывал в пустые комнаты, смотрел в шкафы, сидел рассеянно на размалеванной, как икона, деревянной кровати. У меня было впечатление, что жизнь моя кончилась, что я отставной не у дел старик, что это моя собственная усадьба. Но грусть моя была лишена личной боли. Еще неделя, кончится работа для меня, и я покину поселение, это только остановка в задыхающемся беге моем.
Мне было хорошо вчера в старой усадьбе, где с одной стороны было только открытое небо.
Таскаю песок для раствора или разравниваю по просьбе хозяйки поверхность усадьбы. И столько червей! Извиваются под лопатой.
Симпатичные простые черви.
Я люблю червей. Они мои самые любимые животные.
Если они попадают в цемент, я их аккуратно вынимаю.
Сейчас вот только холодно им, бедным, в конце-то октября.
На почве по утрам уже заморозки.
Работая здесь, в холоде и грязи, без горячей воды и никаких развлечений, пришел к выводу, что в содержании людей в концентрационных лагерях нет ничего такого страшного. Работа, да, холодная, а что лишены они мелких частных инициатив (любовь, рестораны и прочее), так это даже хорошо. Большинство людей все равно не знают, что им делать со своей жизнью, куда ее девать. А пойдет или не пойдет Джек в ресторан сегодня — земля от этого не расколется. Все равно жизнь людей бесполезна — большинство поедает то, что производит, так почему бы их не собрать в группы, поселить вместе и почему бы не занять их работой и тем избавить от всех забот. А то поддерживай детей, жену, плати налоги…
Сейчас пришло время мне изменить имя на «Comrade Z.» и начать новую жизнь. Средневековые китайцы с каждым новым этапом жизни брали ведь новое имя. Скрыться следует от прежних знакомых, в подполье уйти, войну всем объявить. Лучше уж воевать, чем землю копать. А? Воевать много легче, только что риск, что убьют.
«Мистер Зэт». Миллионерова экономка, которая осталась моим ближайшим другом, сказала, что американцы будут произносить мое новое имя как «Зи».
Хороша ты, пуля. Отомстительна ты, пуля. Пуля, ты горяча.
Хорошо с близкого расстояния выстрелить в выпуклый дряблый живот Президента Соединенных Штатов Америки, защищенный только фермерской клетчатой рубашкой, угодив как раз посередине двух широких спин, в духоте выставки достижений фермеров Айовы, где-то в районе гигантских початков кукурузы и быков, поливающих землю желтой струей, проделывающих в почве дыры. Побежать в направлении новеньких тракторов, вбежать в экспериментальный коттедж и захлопнуть дверь…
И пока они лезут в двери и окна — выпрямиться на несгораемой крыше и пустить себе жаркую пулю в висок.
Прощайте!
