Саша Филипенко - Бывший сын
— Да, хотелось бы верить, что весь этот абсурд происходит только потому, что государство захотело помочь своему застрявшему в прошлом сыну. Но боюсь, что это не так.
Франциск разглядывал альбом со своими детскими фотографиями, и слышал каждое доносящееся из курилки слово. Слова радовали его, потому что многое объясняли, потому что проливали свет на все, что в последние месяцы пытались объяснить Стас и мама. Франциск, наконец, начинал понимать, что означают все эти сглаженные линии и углы. Теперь, после стольких месяцев расплывчатых объяснений и истолкований, он мог возвращаться домой — туда, откуда однажды ушел в лицей.
— У цябе новые джинсы?
— Да нет, — с удивлением ответил Стас. — Ну что, ты рад?
— Рад, конечно, вельмi рад…
— А я знал, что однажды все это произойдет.
— Что именно?
— Что-что? Выздоровление твое! Что ж еще?!
— Можно подумать…
— Можно! Знаешь, бывает какое-то предчувствие… мне всегда казалось, что все хорошо закончится… смотри, как выгорели обои за эти годы, а мне кажется, что все очень быстро прошло. Такое ощущение, что мне только вчера рассказали о том, что с тобой случилось. Очень быстро все. Если бы у меня не было воспоминаний последних лет, я бы вообще не поверил в то, что ты сейчас сидишь со мной и разговариваешь. Невозможно во все это поверить, Циск, но я знал, правда, правда, всегда знал!
— Так…
— Ты какой-то не очень счастливый, по-моему…
— Да нет же… усе добра…
— А чего тебя родики не встречают?
— Навошта? Мы решили, что я сам доеду… у мамы дел сегодня много, она стол готовит… вчера вот привезла мне ключи… слушай, а может мы, перед тем как заехать домой, съездим к бабушке на кладбище?
— Успеешь еще… Не переживай… Ты лучше подумай о том, что сегодня наконец заснешь дома!
— Не знаю, получится ли у меня заснуть. Мне в последнее время очень плохо спится. Мучает бессонница!
— Ну молодец!
— К чему ты это?
— Ты сказал всю фразу на одном языке! Совсем не путал слов! Молодец! Я про это, а не про бессонницу, конечно! Мне, кстати, сегодня ужасный сон приснился! Мне снилось, что мы сидим в каком-то зале, в оперном или в филармонии, и встречаемся с кандидатом в президенты, и все проходит хорошо, все счастливые, но вдруг в зал врываются люди в штатском, с рациями и начинают всех хватать, избивать. И все бегут, валятся на землю… ну и все… знаешь, как во сне все часто меняется… Ну и вот, а потом я сижу дома, ночь, но много света, и звонят в дверь, я понимаю, что это спецслужбы… Тетка выходит на лестничную площадку, чтобы сказать, что меня нет, но поздно — они уже услышали, что я держусь за ручку. И начинают ломиться… тетку уводят в ванную, и я думаю, что ее убьют, но ей дают выпить какой-то чай, и она выходит здоровая. Я рад, но ее рвет; я понимаю, что так ее пытаются проучить за то, что она пыталась скрыть меня. Затем какой-то огромный бугай хватает меня и начинает душить со словами: «Про президентов других стран ты можешь говорить и писать что хочешь, а про нашего нельзя! Усек?». А мне страшно! Я понимаю, что виноват, и все извиняюсь перед ним и говорю: «Да-да… да… я все понимаю… расскажите мне только, что можно! Расскажите, что можно, а что нет! Вы только разрешите мне, что можно… скажите только, что можно, я так и буду делать…» Потом они взяли с нас подписи и ушли, а к нам стали заходить соседи и забирать вещи, которые они спрятали у нас, а мы пошли к ним за нашими вещами… Представляешь? Но это еще не все! Самое интересное было впереди. Потом во сне наступило утро, и я почему-то гулял на детской площадке с молодыми сотрудниками, с теми самыми, которые ворвались в зал и потом ко мне домой. Мы гуляли с ними, разговаривали, и они говорили мне: «Чувак, мы все понимаем, но и ты пойми, если мы откажемся выполнять приказы, нас убьют!». А я им на это отвечал: «Но ведь всех не убьют! Невозможно всех убить!». И они говорили: «Да, мы прекрасно понимаем, что всех не убьют, но… но самое страшное понимать, что всех не убьют, а убьют только тебя, именно тебя убьют, и когда убьют именно тебя, всем, наконец, станет понятно, что все это было зря и что дальше так нельзя, но тебя от этого не вернут, и ты не увидишь, что все наконец изменилось. И, понимая это, мы продолжаем делать то, что делаем, в надежде на то, что убьют кого-нибудь другого и все поймут…». Вот такой вот у меня сегодня был сон, дружище…
— Я готов.
— Да-да, прости, что-то я разговорился. Ты, кстати, заметил, насколько больше кажется палата без плакатов и всех твоих вещей?
— Нет…
— Ну да, конечно, как ты можешь заметить, ты же не знал эту палату другой. И все-таки совсем ты сегодня невеселый, а ведь такой день важный!
— Да веселый я, веселый, счастливый я, просто хочется поскорее отсюда уехать…
— Ты что же, не зайдешь к отчиму?
— На хрена он мне сдался?
— Ну не знаю. Он все-таки столько времени о тебе заботился. Столько всего сделал для тебя.
— К счастью, я всего этого не помню.
— Ну хотя бы спасибо ему скажи.
— Думаю, у меня теперь будет много возможностей для этого.
— Эй, ты чуть метроном не забыл!
* * *Франциск сам открыл мамину квартиру. Ключами. Новыми. Когда он жил здесь, замок был только один. Ни Франциск, ни мама не боялись грабителей. С самого детства мама вешала ключ сыну на шею. Циск носил его вместо нательного креста. Теперь же перед сыном было две двери и, по два — на каждую, четыре замка. Точь-в-точь как когда-то у бабушки. Франциск долго разбирался в ключах. Никто не объяснил ему, что синий, как небо, это верхний замок, а черный (земля), конечно, нижний. Мать просто дала сыну связку новых ключей, не подумав, что последние десять лет он не открывал дверей.
Первое, что вспомнил Франциск — жуткий запах, который всегда стоял в этой квартире. Мама обожала кошек. В попытках отвоевать территорию домашние питомцы постоянно метили жилплощадь. Циск стыдился запаха собственной квартиры. Так не мог пахнуть дом. Из-за этого запаха Франциск не приглашал к себе девочек, не звал друзей. С появлением ребенка от кошек решили отказаться, отдали кому-то из родственников, кота перевезли на дачу, но запах остался. Едва переступив порог, Франциск понял, что оказался дома. Отчим переклеил обои, но Циск все равно узнал свой коридор.
— Хочешь посмотреть детскую Коли?
— Да…
Войдя к себе в комнату, Франциск не понял, почему мама назвала ее Колиной. Эта площадь принадлежала ему. По праву памяти, по праву детства. Несмотря на десять лет сна, он помнил каждый сантиметр этих перекрашенных в угоду новому владельцу стен. Здесь были его игрушки, его модели самолетов и его, пускай и сдутый, мяч. В остальном комната, и это следовало признать, принадлежала новому царьку. Над кроватью висела карта свежих побед. На письменном столе, рядом с глобусом и компьютером, стоял чужой, красно-зеленый флаг. Осмотрев комнату, Франциск поймал себя на мысли, что она больше похожа на детскую девочки. Здесь было слишком чисто и опрятно. Аккуратно, ровно, правильно. Когда главным героем этих мест был Циск, здесь царил бардак. Ни о каком порядке не могло идти и речи. Франциск всегда говорил маме, что в последовательности вообще нет ничего хорошего.
Подойдя к столу, Франциск взял уменьшенный в шестнадцать раз красный кабриолет. Едва машина оказалась в его руках, за спиной раздался строгий детский голос:
— Поставь на место — она моя!
Франциск хотел возразить, но понял, что на месте младшего брата повел бы себя точно так же. Возраст не выбирают. Теперь младший брат носил корону. Он был хозяином трехкомнатного королевства. Он спал на этой кровати, он сидел за этим столом. Только ему, и никому другому, принадлежало это окно, ботанический сад за ним и тысячи деталей конструктора, который когда-то подарили Франциску. Только ему принадлежали забитые вещами полки и загаженный котом ковер.
— Прости, я просто хотел посмотреть, открываются ли двери.
— Открываются! — взяв в руки модель, ответил Коля. Он по-хозяйски вертел автомобиль и рассказывал, что это точная копия, что сделано все, как в настоящей машине, и что если покрутить руль — повернутся колеса.
Франциск погладил брата по голове и вернулся в коридор. В течение получаса, пока домой не вернулся отчим, Циск молча ходил по квартире. Словно призрак, он бесшумно переходил из комнаты в комнату. Садился, замирал. Циск смотрел на обувь в коридоре и книги в зале, шампуни в ванной и ковер в родительской спальне. Франциск вставал и возвращался на место, где пять минут назад — остолбеневшим — его видела мать. Франциск делал шаг и зависал. Вновь увиденная, забытая вещь осаждала его. Чехол для очков, чашка, картина, розетка, — не важно. Циск вспоминал истории, связанные с банкой из-под цейлонского чая, в которой хранились документы, и статуэткой слона с отколотым бивнем, которым однажды швырнула в него раздосадованная мать. Циск вспоминал историю сделанных фотографий и приобретенных обоев, кем-то подаренных ваз и книг.
