Александр Терехов - Каменный мост
Иконы монастыря, и в особенности фрески Смоленского собора, как указано в путеводителе, «утверждают тему „Москва – третий Рим, а четвертому не бывать“, – средневековая теория, смысл которой мне неизвестен.
Смотрящий
Не люблю кладбища, старые, новые, никакие – лазить среди оград…
У ворот каменного города у южной стены Новодевичьего меня ожидала торговля пластмассовыми цветами, пьяный самодеятельный экскурсовод маршрута «фигуристы-хоккеисты», два хохла с соломенными чубчиками, жалевшие двадцатку на схему.
– Браток, где могила Хрущева?
И за воротами – двадцать семь тысяч захоронений.
Я купил карту с мелкими, как на тюремной записке, буквами – моих клиентов среди двухсот востребованных публикой могил не оказалось. Я заслонил кассирше белый свет и улыбнулся омерзительно даже для самого себя.
Кассирша достала из сейфа толстую книгу в бережливой газетной обертке.
– Це, че, шэ, Ша… Шахурины, так – первый участок. Вам, значит, от ворот по центральной аллее… Вдоль первого партийного ряда. До аллеи военных, и все, что будет до стены и назад к секции «Коминтерн» – все ваше. Походите, самому можно найти. Знаете хоть, урной или трупом? Вы родственник? – Она подождала, что я уберусь, и вздохнула, готовясь послать куда подальше пьяного идиота.
– Я могу у вас еще что-нибудь купить. Вот эту книгу могу. Мне не нужны могилы. Мне нужен человек, который знает все.
На куске бумаги, выброшенном из окошка, под телефонным номером она написала «Кипнис»:
– Вот все у него и купите.
Обмен прошел беззвучно, сопровождаясь лишь жестами и переменами в выражении глаз. Соломону Кипнису нравилось, что я быстро достал деньги и не спрашивал, почему за книгу о захоронениях такая цена. Тихий, лысоватый, скорбно-степенный исследователь Новодевичьего кладбища удовлетворенно кивнул мне в прихожей хрущевки в Сокольниках и замер: он вдруг понял, что этим не кончится. Хотя я не походил на неприятность.
– Вы… что-то?..
– Нужна ваша консультация.
– Пройдите.
Я прервал землеройную работу – на столе Кипниса в комнатке (шахтном забое, келье) лежала развернутой газета «Завтра». Я бросил взгляд на первую полосу – там поместили одну из Главных фотографий. После приема в честь Победы император (единственный светлый мундир среди темной молодой широкогрудой массы, усыпанной орденской чешуей) сфотографировался со своими победоносными маршалами, генералами, адмиралами – ряды страшной, завораживающей силы, теперь трудно поверить в ее существование.
– Потрясающе! Потрясающе! – повторял Кипнис, вслед за мной глянув на газету.
Под фотографией редакция поместила подпись «Наш актив». Я перевел глаза на вязаные носки Соломона Ефимовича, подшитые кожей, и не знал, что сказать. «Завтра» последовательно раскатывала «еврейский вопрос», колеблясь от геополитических высот до страстей коммунальной кухни.
– Потрясающая… концентрация людей, лежащих на Новодевичьем, вот это фото. Готовлю переиздание. Название уже придумал, только не знаю, удачное или нет. «Семь гектаров советской эпохи». Мне кажется, удачное. Это мое мнение. Аяс ним считаюсь. Что вы хотели узнать? Вы, кажется, сказали по телефону – родственник Константина Александровича Уманского?
– Да.
– Последние родственники Уманского умерли сорок лет назад, я занимался этим вопросом.
Я споткнулся, но не поменял масть:
– Я двоюродный племянник, – мы улыбались друг другу по-волчьи, пастью, – Дмитрий Анатольевич Камышан. Я приехал из Львова.
– А-а, да-да. Я слышал про вас, – легко обрадовался Кипнис и шевельнул кое-какие записки на столе. – Ведь это вы передали фотографии дяди в харьковский музей Холокоста? Заслуженный учитель РСФСР…
– Точно.
– Инвалид второй группы. Семьдесят пять лет. А выглядите моложе… Я только не понял: почему музей Холокоста? Вы что же, верите, что вашего дядю устранил НКВД за связи с еврейским комитетом?
Кипнис еле дождался пенсии, чтобы ничто не отвлекало от изучения «новодевичьих» могил, больше его не интересовало ничего; даже государство отшатнулось и позволило безвредному червю протиснуться к мертвым; он ничего не боялся; присев за свой стол, он смотрел на меня с безучастием профессионала или человека, живущего на покоренной вершине; он не представлял, насколько мы близко.
– Я интересуюсь ситуацией июня 1943 года. Шахурин и Уманская. У меня появились вопросы по вашей теме.
– В общих чертах я знаком с этой историей. Шахурины и Уманские похоронены на Новодевичьем. Что за вопросы?
– Девочку убили третьего июня во второй половине дня. Отец с матерью четвертого июня вылетели в Мексику. Получается, дочь они не хоронили. Кто хоронил? Где? Могла урна с прахом Нины оказаться в могиле Шахурина? Почему Нину сожгли так быстро? Вряд ли хватило времени, чтобы провести вскрытие тела по всей форме. Шахурин еще не умер, следствие только началось, а Нину уже сожгли. Зачем вообще девочку повезли в крематорий? Какая была необходимость жечь, если, конечно, Уманский не забрал урну в Мексику…
– Или если не было необходимости что-то скрыть, – скрипнул Кипнис. – Я заметил, вы рассматриваете эту историю под определенным углом.
– Некоторые люди… не верят, что на мосту все произошло так, как всем хорошо известно.
– Кто вы?
Прием у врача обязательно доходит до точки, когда врачу уже все ясно, но он продолжает: присядьте и вытяните руки вперед, нагнитесь и раздвиньте ягодицы, – следуя правилам до последнего пункта, и ты послушно продолжаешь показывать и отвечать избыточно подробно чистую правду, потому что с детства запомнил: иначе доктор не сможет помочь, а больше надеяться не на кого, – доверяешь изнанку, вываливаешь срам, откуда нам знать, что понадобится для спасения, – он сам выберет.
– У каждого события в прошлом есть смотрящий… Вот вы – смотрящий за Новодевичьим. А мы новые смотрящие по этой ситуации на мосту.
– Вы не один?
– У меня есть партнеры. Можно сказать, брат. Вернее, братья. Как бы семейный бизнес. Хотя можно сказать – я один. Еще один, – я показал на потолок, – пишет фон.
– Насколько я вас понимаю, сейчас у этих смертей имеется, как вы выражаетесь, смотрящий. Но вас по каким-то причинам это не устраивает. То есть речь идет о некоторым образом смене?
– В общем, да. Да.
– И вам… И тем, кто согласится вам помогать… будут противодействовать?
– Не знаю. Как пойдет. – И я скучно добавил: – Ну, в рамках естественного течения времени.
Должен ветер ударить в окно тополиной веткой, донестись раскат грома, луч света упасть на коричневую фотографию родителей – но ничего не произошло, два мальчика на пятом этаже продолжали меняться солдатиками.
– Я вам позвоню, – сказал Кипнис. Еще он сказал:
– Ничего удивительного нет, что ее сожгли. Время меняет способы захоронений. Сейчас на Новодевичьем три разряда: гробом в землю, подзахоронение урной в существующую могилу к близким и низший – урной в колумбарий. До революции разрядов насчитывалось семь. По первому, высшему – покойник сам правил лошадьми катафалка. Шутка. Вам не бросилось в глаза, что в стене, самой первой, там, где Дмитрий Ульянов, урнами покоятся люди, запросто заслужившие землю? Лепешинский, Ленгник, Шелгунов, Розмирович, Драбкина – старые большевики ленинского призыва. – Ничего мне эти имена не говорили. – Они что? Не могли получить землю? Легко! Но в тридцатые годы развернулась борьба за широкое распространение кремации. Покроем Советский Союз сетью колумбариев! Возникло даже ОРРИК – общество распространения крематориев для содействия крематороидному строительству. Первые членские книжки общества послали Сталину, Молотову и Калинину. И когда умирали ленинцы, они даже своей смертью хотели утверждать новые принципы жизни – без поминок и панихид, не занимая плодородной земли. Жгли тогда всех. И детей.
Он говорил о смерти как о дачной знакомой, как говорили, наверное, о ней старые большевики, стальные люди, не считавшие трагедией свое личное отсутствие в будущем, смирявшиеся, как и все, но признававшие справедливость замены поколений и устранения обузы. Я стиснул губы, чтоб не наглотаться угольной пыли, чтоб не спросить Кипниса: вы гробом в землю? или на тележке в печь? Нам недолго осталось!
– Нину могли захоронить в могилу с убийцей. Я как-то гулял с вдовой Шнитке по кладбищу. Спросил: почему вы не захотели, чтобы мужа похоронили рядом со Свиридовым? Она так поморщилась: вы знаете, он уважал Свиридова как композитора, но его монархизм… И эти… националистические взгляды! Не хочу, чтобы они рядом лежали. А я посмеялся про себя: посмотри вокруг. Мимо кого мы идем? Палачи и жертвы! Тот же Трапезников и Капица. Великий физик и завотделом науки ЦК. Когда Трапезникова двигали в члены-корреспонденты академии, Капица противился всеми силами. Они в жизни рядом не садились – ненависть! А вот умерли в один год и лежат рядом. Особо не повыбираешь… Спасибо, хоть кусочек незанятый нашли.
