Василий Логинов - Шаговая улица
Каждую заготовку из горбыля он аккуратно пристраивал плоской стороной наверх, а полукружьем с остатками коричневатой кожицы-коры на гладкую поверхность скользких бревен, выбирая положение наибольшей устойчивости и подгоняя заготовки по росту. По два гвоздя глубоко входили с краев справа и слева, на каждый гвоздь всего по три удара без большого замаха - послушай, Дезидерий, никогда не стой сзади человека, работающего топором - по два удара без замаха - топорище может остаться в руке, а сам топор отскочить и больно ранить - один удар, циклические колебания возобновились: полудвижение маятника опять плавно переходит в движение, вверх-вниз меняется на назад-вперед.
В густом утреннем августовском тумане казалось, что мост длинен и уводит не на другую сторону двадцатиметрового оврага, а продолжается долго-долго, и идти по нему было сладко жутко, казалось, что вот-вот впереди откроется нечто ненароком никогда не наблюдаемое, и оно заманивало и звало звенящей зыбью загадочности. В крупяном, клочковатом, консистенцией крохотных комочков кажущимся теми самыми щами, тумане видны были лишь по три покрытые седоватыми слезинками росы поперечины сзади и спереди от башмаков, которые оставляли на досках темнеющий, проявляющий влагу след, постепенно расплывающийся неровными пятнами. Прежде чем ступить на мост, он всегда закладывал руки за спину, раскрытыми ладонями наружу, сначала левую, а на нее тыльной стороной правую, чуть наклонялся вперед и шагал, шагал.
Откуда взялась эта поза?
На охоте, столь любимой им, и определявшей многие его привычки, это был малоэффективный способ передвижения - так долго не побродишь в поисках дичи.
Почему он докуривал сигарету до фильтра, ловко умел скручивать самокрутки и писал всегда трудночитаемым, мелким, убористым почерком? Откуда эта сверхэкономия?
Ведь табак и писчая бумага были тогда в достатке и дешевы.
Стоило ли, слушая коротковолновый транзисторный приемник, вплотную приникать ухом к динамику, наушники были тогда редки, и плотно прикрывать окна и двери?
Наверно за молочными облачками тумана, скрывающими другой конец моста и клубящимися сединой вокруг его висков, прятался ответ на эти вопросы, скрывался тот неизбежный семилетний сюрприз, когда маятник кроил своим обоюдоострым лезвием время на лоскуты и заново шил из них свое неповторимое одеяло.
Англоязычным шпионом Америки по пятьдесят восьмой статье он вошел туда, где приобрел странные привычки, в те семь лет, которые были на самом деле неумолимыми двадцатью пятью и закончились бы уже после его смерти, если бы, снова спрессованное время маятника, не странная сохранная сила яйца из зеленых щей, приобретенная дедом, еще молодым, в ходе полуденной трапезы с его отцом и двумя светилами мировой медицинской науки.
Он вернулся, чтобы сделать настил и перила на том бревенчатом мостике, и, сделав назначенное, опять ушел по росистым доскам в туман, чуть наклонившись вперед и заложив руки за спину.
И это вторая четверть движения маятника - эназер ван бридж форэва...
Вкус малины во рту. Кримсон.
Это какая-то необычная малина. Кримсон глори.
Ягоды-шапочки мелки внутренним объемом и ворсисты мягким бархатом выпуклых ячеек поверхности, скорее береты, чем колпачки.
И собака. Эсэлти.
Она ест малину с куста, аккуратно снимая языком те беретики, оголяя белеющие конические зубы основы ягод, а глаза ее карие, в них плещется остатками тот утренний туман и отражается край домика с крутой шиферной крышей и проолифленными стенами на другой стороне сшитого ниткой моста оврага Рип-Дельфин-Вита-Редди-Гера-Джон - это их глаза, они будут вновь и вновь возвращаться независимо от кличек, пола, породы и времени, передавая эстафету фотографической радужки друг другу, никогда не покидая меня - внук, если хочешь доставить псу удовольствие, то почеши за ушами - и крупносуставчатый палец проводит по коричневой шерсти, потом еще и еще, и животное жмурится, ловя чуткими вибриссами невидимые искры тепла с рук.
Эсэлти. Эсэлти дог...
Ирландского сеттера Рипа искали несколько дней. Говорили, он боялся грозы, а ночью была великая гроза, и он убежал, безуспешно ища укрытие от озверевших сверкающих молний и раскатов оголодавшего грома. Говорили, что потом его украли проходимцы-геологи, и якобы позже неделей на рынке в близлежащем райцентре бородатый полупьяный мужик в латаной телогрейке задешево продавал породистую охотничью собаку.
Но я-то знал, что это все не так.
Я-то знал, что он всего лишь ушел в предрассветный туман по тому самому мостику, виляя пером хвоста и полуобернув улыбающуюся рыжую до светло-коричневого морду.
Ведь как раз накануне грозы дед мне пересказал ирвинговскую новеллу о Рипе ван Винкле, про тридцатилетний сон-не-сон, вдруг вмиг пролетевший вздохом времени, а выдохом того же времени - маятник движется назад вперед возвращенного в переиначенные родные места.
И тем же предгрозовым озарниченным вечером я шептал в пахнущее землей и свежей травой вислое ухо: "Ну, что же ты, Рипушка? Ты проснулся или еще не засыпал? Твой сон впереди, как и мой?".
А он, кареглазый, слушал и не мигал.
Когда же Рип исчез, я понял, что все-таки тот полукнижный сон был у нас с ним впереди, но он проверяющим ушел в него первый и передал свой взгляд другим собакам, чтобы помнил я о трех начальных досточках туманного мостка.
Другие же, выполняя его завет, преданно несли свою ответственность все долгое тридцатилетнее время, пока дарованная мне жизнь накапливалась во мне, подобно электричеству в аккумуляторе, они же, эти глазастые псы и псицы, поддерживали зарядный ток на должном уровне.
Теперь три десятилетия истекли, маятник подходит к своей трети, и настал момент разрядиться той энергией, и в отблесках роковых разрядов-молний все чаще и чаще возникает в голове моей мостик, а по нему ко мне возвращаются собаки, и есть там сеттеры и немецкие легавые, и маленькая длинношерстная такса семенит сзади, смешно взбрыкивая мохнатыми ножками и беззвучно взвизгивая от обиды, что не может угнаться за длинноногими товарками.
И это, стало быть, третья складка до полного цикла колебания: эсэлти кримсон глори догс...
На протяжении второй половины тридцатилетия, сразу после того дня, когда, возвращаясь таганскими переулками с первой своей гражданской панихиды, в полубессознательном состоянии после поцелуя такого непривычно холодного, почти каменного лба мертвого деда, я отдал целых десять рублей за просто так лысому подвижному человечишке со свинячьими глазками, полуверя, полуневеря его вертким уверениям вернуть деньги в понедельник при встрече в метро на Привокзальной, куда я, конечно же, не поехал, часто во сне я видел деда.
И просыпаясь, чувствовал его близость, ощущал немое присутствие, и опротивореченный ощущением недавнего с ним общения, его только что виденным ликом и физическим отсутствием в этом мире, я путался в тенетах между сном и явью, тело мое отказывало в послушании, не хотело отличать активную действительность от мыслей и образов, а стремилось либо побыстрее вернуться туда, где еще недавно была встреча, либо остаться в этом сладко-зыбком состоянии, впитывая эманации воспоминаний недавней встречи, но резким заслоном появлялась комната без мебели со множеством разбросанных по полу вещей, и густо коричневая собака с висячими ушами и купированным хвостом, одна из тех, составлявших цепочку на мосту, бродила в хаосе хлама совсем ненужных разных предметов и что-то важно вынюхивала, впуская внутрь себя воздух, изредка вертко виляя волнистым остатком хвоста, смотря на меня знакомыми карими глазами. Тиэрс...
Я всегда тяжко возвращался из той комнаты в свое тело, с трудом опять овладевая разумом нужными для существования ЗДЕСЬ условными и безусловными рефлексами, как бы заново знакомясь с физическими проблемами и недомоганиями... эсэлти дог энд тиэрс...
Почти никогда во сне дед не разговаривал со мной, только смотрел и иногда улыбался уголками рта, наверное, так было надо, пока накапливалась энергия, пока раскачивался вдохом времени маятник, пока не настала пора выдыхать, потому что после того единственного раза, когда я услышал многобуквенное слово, произнесенное во сне его голосом, он перестал являться мне, а буквы в этой жизни стали приобретать свою внутреннюю смысловую оструктурированность, и по своим, определяемым лишь значащими кровоточащими остовами, законам стали складываться в слова, родные мои слова, отрезанные от меня слова...
Итак, в тот последний раз я легко вошел в его кабинет, и маятник качался, и воздух густел... да, совсем забыл вам сообщить, что в предыдущих снах дед был укрыт от меня прозрачной эллипсоидной сферой, а я толкался в эту глупую преграду, матово бликующую в сумеречной зелени не яви, то опять так странно проявлялись очищенные куриные яйца в зеленых щах, и я пытался проникнуть за эту преграду, но тщетно каждый раз.
