Василий Логинов - Шаговая улица
Одеты гости были в темно-коричневые балахоны, и неспешно вели свою беседу так, словно были одни в комнате.
- Я спрашиваю, брат Итларь, любишь ли ты проклятых? Пожилой прервал монотонное занятие и принялся вытирать шпатель о тряпку.
- Знакомо ли то, что не заслуживает прощения?
Второй собеседник словно отбивал такт, рассекая ладонью воздух.
- Ну, конечно, брат Лявада, конечно, знакомо. В противном случае ты бы мог меня назвать "мисологосом" и первым бросить камень.
Пауза, и три сокращения перед второй паузой, предваряющей возвращение к мерной работе сердца.
"Почему мирские имена? Называют себя "братьями", а при пострижении принимают новое имя. Странно", - подумал Гриша, а полумонахи продолжали разговор.
- Послушай, что я слышал от Симона Владимирского. Белесый дождь прекратился, потому что брат Лявада тоже отложил в сторону свой инструмент. Человек подобен крепости. И стены крепости почти той же толщины, что и в нашей обители. Человек жаждет свободы, и кажется ему, что стены цитадели мешают. Он рушит стены. Одному удается сделать это быстро, а другому и века не хватает. Однако стремятся почти все. Но, снеся стены, что получает несчастный? Он становится разрушенной крепостью, открытой звездным ветрам.
- Да-да, и звездам зачастую открывается то, что не заслуживает прощения. Итларь опустил руку, она была настолько близко от Гришиного лица, что удалось рассмотреть странную синюю наколку у основания большого пальца. Чуть размытые многолетними испарениями человеческого тела, сложившиеся полукругом буквы гласили: "Орден Страха и Трепета св. Мефодия". Ниже была изображена эмблема: косой крест, образованный дворницким скребком на длинной ручке и охотничьим двуствольным ружьем, подпирал голову с тремя лицами. Лица те были суровы и безжалостны, из каждого рта торчало по голому человечку.
- Вчера после трапезы мы беседовали с Николой Ставровским. Ты, конечно, знаешь этого книжника, особо почитаемого за знания нашим наставником отцом Колокшей. Так вот, он утверждает, что стремление разрушить стены идет от холодного разума, а истина находится внутри крепости. Именно там надо искать. Я спросил: как же проклятые? У них внутри избыток сора.
Пауза, два подряд, пауза, три подряд, пауза, равномерные сокращения.
"Ну, конечно! Я недострелил до Мефодиевой Пустыни. Коротка дробовая дорожка, и монахи получились недопеченные", - Гриша поправил подушку, а рожденные смесью свинца и пороха, проявившие себя в коктейле книжных мыслей, полумонахи нового полуордена продолжали разговор, как ни в чем не бывало.
- Что есть сор, и каков настоящий хлам? - Пожилой гость скрестил руки на груди и внимательно осмотрел отчищаемый кусок стены. - Скоблим мы подернутые вечностью экскременты, налипшие в новейшие времена. И кажется, что когда работа будет завершена, то откроется окошко, а через него дивный вид на чудесную страну. Ха-ха-ха! Может оно и так. Но вряд ли. Расчищая сор и плевела со своей стороны, мы возможно лишь приоткрываем глазок в скопище и средоточие чужого мусора. Так кто же проклятые? Кто не заслуживает прощения? Те, которые в поте тела своего пробиваются к мнимому свету, или те, которые ждут с той стороны и насмехаются, глядя на непосильный труд? Кто должен трепетать от любви, а кто от страха?
- Твой вопрос сродственен словам книжника Николы. Полумонах Итларь ногтем счистил прилипшие куски краски с ручки шпателя. - Так вот, когда Авраам вел на закланье сына своего, кто из них испытывал больший страх? Отец или сын?
И Гриша вздрогнул: "О чем они? Не понимаю... Ведь есть лишь счет, и цифры, складывающиеся в бесконечные ряды, а внутри рядов записаны ходы для всех. Мне надо было открыть закодированное для меня и сыграть соответствующую партию. Я сделал. Чего ж теперь?"
Гриша заметил, что чешуйки старой краски опять стали приближаться к лицу, и зажмурил глаза, - в момент касания мусора с кожей щек и лба внеочередную паузу прервал тягучий звук, родившийся из пустоты звук до сих пор немого сокращения, своей медлительностью сходный с появлением и дальнейшими движениями капли из подтекающего крана.
Вот она появляется горбиком на пленочке, временно перекрывшей медное колечко отверстия, и предваряющая сокращение волна пробегает по мышечному конусу сердца с переплетениями сосудов и окруженному белесыми пленками; вот капля приобретает колоколообразную форму, основание начинает перехватываться невидимой ниточкой, образуется ножка, и кровь заполняет расслабленные внутренние полости сердца с провисающими кульками клапанов; вот ножка капли начинает утончаться, по кругу старательно съедая сама себя, образуется водяной шар, и переполненное кровью сердце тоже ошаривается, и толчок отрывающейся капли совпадает с моментом выталкивания в аорту крови единым отвердевающим звуком бесконечного падения.
"Это же стучат в дверь".
Гриша открыл глаза.
Пусто.
Ни стремянки, ни полумонахов, ни их ржавых инструментов, лишь увеличившееся на четверть пузырчатое пятно грибка на стене, освещаемое желтым в своей сороковаттности электрическим светом, и глубокая ночная пауза за пыльным оконным стеклом.
И звук.
Удары.
"Их должно быть шесть. Пауза. Три. Пауза. Четыре. Пауза. Какие длинные мертвые секунды! Пять. Пауза. Шесть", - досчитав, Гриша Орешонков встал, медленно прошел в прихожую, перед дверью остановился, наклонился вперед, оперся рукой о замок и опустил голову. Облупленные половицы пола были прямо перед глазами, а боковое поле зрения занимали бока банок с маслом.
Гриша стоял и вслушивался. Тихо. За закрытой дверью было очень тихо. Наверное, пока он внимал полушепоту полумонахов, кто-то укутал плотным войлочным материалом внешнюю сторону тонкой деревянной плоскости с вживленными металлическими частями петлей и замков. Там, за дверью, теперь была огромная бездонная пауза, и она потихоньку втекала внутрь квартиры, и... втекала, и... прорвалась - хирургическим ланцетом из щели между дверью и косяком взвилась струя прохладного воздуха. Гриша раздвинул потрескавшиеся губы, скрипнули разжимаемые зубы, и вдохом бесстрашного шпагоглотателя пропустил в себя холодящее воздушное жало.
"Он все-таки пришел".
Запах.
Оттуда, из обрешеченного сарая.
Запах зацветшего озера вошел в него последний раз смертным лезвием, и в желтоватом тумане бокового поля зрения, за покатыми боками банок, болевыми бликами рассыпались янтарные шестерки. Цифры схлестывались друг с другом, цеплялись хвостиками, прижимались друг к другу толстыми пузиками, и звездотечение многочисленных батиных улыбок закружилось спиралями в безжизненной вязкой атмосфере готовой обрушиться масляно-стеклянной стены.
Все.
Теперь все.
Все удары Гришиного сердца полностью растворились в ворвавшейся паузе, и оно остановилось навсегда.
6
Отталкиваясь от илистого дна длинным шестом, отдуваясь и отирая рукавом пот, старик Пехтерин пропихивал лодку сквозь густую поросль тростника. Он очень торопился пристать к берегу Мефодиевой Пустыни.
Сегодня утром, возвращаясь с очередной смены, Пехтерин встретил почтальоншу Любу, тащившую распухшую дерматиновую сумку.
- Пехтеря! Опять после смены по голубям стрелял?
- Какой я тебе, сутки-трое, Пехтеря? Нефедом меня зовут. Поняла, сутки-трое? Чай, не по-чухонски разговариваем.
- Да ладно тебе, Нефед Никодимыч, обижаться.
Засмущавшаяся от неожиданной строгости Люба рывком плеча поправила сползший ремень.
- Свои люди-то. Слыхал, что с Орешонками приключилось?
- С Гришаней немым штоль?
- С ним. Э-эха, устала я сегодня. Вона куда пришлось телеграмму несть! Почти до самых Рудин пехом. А там все расквашено, колеи и той нет... - Люба сняла тяжелую сумку и пристроила ее у ног. - И батю Гришкиного, Ивана Герасимовича, никак сыскать не могут. Исчез. Милиция думает, на нерест пошел и потонул, не дай Бог.
- Так я Гришаню две недели назад видал. - Пехтерин провел рукой по бороде, потом ненадолго сцепил пальцы замком, расцепил, и, словно забыв свои недавние действия, снова пригладил седые волоски. - В аккурат, сутки-трое, он на велике с озера возвращался.
- А третьего дня его в квартире нашли мертвущего.
- Да, поди ж ты, сутки-трое в шлюзовую камеру!
- Ага, точно. Сначала Шура, их соседка, забеспокоилась: что-то долго не показываются. Но молчала, ждала. Потом я пришла, из райсобеса повестку принесла, орала, орала во дворе - ни ответа, ни привета. Ну, мы с Шурой в отделение. Нас понятыми взяли, дверь взломали, а там Гриша Орешонков по щиколотку в растительном масле лежит.
- Ты, Люба, погодь, не части. Причем здесь масло-то? - Старик прищурил глаза, и по скулам разбежались тоненькие зигзаги морщинок.
- Видать, когда падал, то банки поопрокидывал. - Люба поправила косынку. Шура говорит, цельная цистерна масла у них в банках была, зарплата евойная, Гришкина. А милиция сказала, что сердце разорвалось. Инхваркта.
