Цырлин - По поводу майского снега
В воспоминаниях - не то Каверина, не то Паустовского - рассказано, как автор в детстве слышит ошибочное чтение наизусть "Евгения Онегина":
И память юного поэта
Поглотит медленное лето…
(вместо "медленная Лета") и возмущается такой бессмыслицей. Хотя почему же? Долгое лето, тянется и тянется, такое длинное и тягучее, что в конце его этот самый юный поэт уже не помнит, что с ним было в его начале.
"Было ли это лето, жаркое, сальное, черное, как деготь или только приснилось мне оно?" (Эренбург, "Лето 1925 года")
Ах, господа, что за чушь я говорю? Разве же в Москве бывает такое лето? Московское лето своими краткостью и неуловимостью напоминает, я извиняюсь, оргазм. Медленное лето - это когда жара много месяцев подряд, а первые чуть заметные признаки похолодания - не раньше сентября или даже октября… А то, что мы имеем сейчас - вообще не лето, а одно глумление. Зачем же Бог нас так не любит? Россию, я имею в виду? Ко всему прочему - еще и такой ужасный климат.
Сегодня сдавали экзамен по научному коммунизму. "Государственный"! Готовился тщательно, как на первых курсах: выписывал ответы на бумажки и рассовывал их по пакетикам. (Хотя предупреждали, что если заметят шпаргалку, то сразу выгонят с экзамена.) В надежде хотя бы на время экзамена утихомирить свои вредные мысли даже Би-би-си не слушал целую неделю. И "Голосок" тоже не слушал, не говоря уж о "Свободе". Сдам - и тогда уж наслушаюсь вволю. Но эффекта никакого. Даже наоборот.
Но, несмотря на все, экзамен сдал вполне благополучно, на четыре. Пошел с первой группой и отвечать вызвался сразу. Говорил что-то насчет "закономерностей перехода к коммунизму", причем целых двадцать минут. Об экзаменаторше слышал, как об очень вредной тетке, но меня она почему-то особо мучить не стала. Да и другие экзаменующиеся получили кто четыре, кто пять. В нашей группе всего одна тройка, причем у человека, абсолютно безвредного в политическом отношении. Правда, и шибко идейным его тоже нельзя назвать. Если продолжить аналогию: изучение научного коммунизма как хождение ночью по краю крыши, то следует сказать, что тут следует быть либо полным лунатиком, либо абсолютно трезвым человеком. Без каких-либо иллюзий.
Естественно, приняли решение как следует отметить это дело. Вспрыснуть, так сказать. Прополоскать мозги. Последний ведь все-таки экзамен спихнули, теперь только диплом в январе.
Съездили с Главкомом в магазин, купили аскетически суровую, но обильную выпивку и закуску: 2 л. водки, 2 л. пива, 2 кг. черного хлеба и 0.5 кг. вареной колбасы. Когда мы вернулись в общежитие, они, безобразники, уже допивали припасенную заранее бутылку какой-то бормоты. Я выставил на стол 4 водки и 4 пива, а Главком объявил громогласно, тоном, каким на демонстрациях выкликают лозунги: "Водка! Сейчас мы будем пить водку!" Раздался общий восторженный рев и мы немедленно начали пьянствовать.
Хрюкнули, конечно же, славно. Нахрюкались, то есть. Сперва заседали в общежитии, а потом поехали домой к Главкому. По дороге я учинил антисоветскую идеологическую диверсию. В холле общежития увидел афишу с крупной надписью "Александр Галин". (Есть такой драматург, почти двойной тезка, не считая одной буквы). Я оторвал кусок ленты, которой крепилась афиша и заклеил часть последней буквы "н", так что вышло "Галич". Главком и Бонифаций сперва оттаскивали меня от афиши: "Что ты делаешь?", но потом до них дошло и они дико захохотали.
У Главкома я уже ничего не пил, кроме "буратины". Есть тоже совсем не хотелось. И другие почти не пили. Я по пьяни начал высокоумные рассуждения: сравнивал песни Высоцкого и Галича. (Высоцкий - расходящаяся последовательность. Увеличение разлада и распада по мере углубления в какую-либо тему. Особенно - по мере углубления человека в самого себя. "А в конце дороги той - плаха с топорами." Галич же, напротив, последовательность сходящаяся. Зло приходит в человека лишь снаружи. От других людей, от государства и т. д. "А надо бояться только того, кто скажет: "Я знаю, как надо!"") Бонифаций и Главком почтительно слушали, Олег же несколько иронично назвал меня "большим специалистом по Галичу". Не понимаю только, что здесь может быть смешного. Да, господа, в Галиче я знаю толк и скрывать этого ни от кого не намерен! Галич - это, знаете ли, человек величайший. Вот кого надо было положить в Мавзолей! Да, именно в Мавзолей, и елочки посадить, и часовых выставить, и гранитными буквами над входом написать "Галич" - все, как положено. Высоцкого тоже можно туда положить, рядышком, хотя, если подумать, Высоцкого все же правильнее похоронить отдельно, за Мавзолеем, поскольку Высоцкий - величина грандиозная в сравнении с любым автором, но - только не в сравнении с Галичем.
Чуркина вмертвую валялась на кушетке. Экзамен она сдала на пятерку, в ознаменование чего торжественно пообещала выпить не менее одной бутылки водки. И, несомненно, сдержала слово. Как только доехала, не понимаю. Когда мы уже собрались расходиться, стали обсуждать, что с ней делать. Главком заявил, что он сейчас уезжает на дачу. Уже собирались погрузить ее на такси и доставить ко мне домой, поскольку волочь ее такую обратно в общежитие было все же опасно. Но в это время она очнулась и встала. Видимо, расслышала наш разговор и не захотела принимать от меня такой услуги. Была ужасно бледная и шаталась, но не как пьяная, а как больная.
Кроме того - договорился с Олегом насчет Галича. В отношении перезаписи Галича. В понедельник. Галича у него фигова туча. Хоть жопой ешь у него Галича.
По поводу майского снега (Пятый фрагмент второй редакции)
…Уезжая из общежития, Колька был уже совсем косой. Мы долго стояли, ожидая лифта, и он сперва вышагивал и скакал по коридору взад-вперед, как козел, а затем, утомившись, уселся возле дверей лифта на корточки и уткнул голову в колени. Но по первому этажу, где сидят вахтеры, Колька шел вполне прилично, не шатаясь и почти не отклоняясь от прямой. И только выйдя в сквер, свернул с дороги, зашел в кусты, быстрым темпом стравил там харчи, утерся ладонью и, как ни в чем не бывало, зашагал дальше.
Зато в автобусе (мы ехали на 111-м номере по Ленинскому проспекту) Колька начал расходиться. Принялся петь песни Галича, сперва политически безвредные, затем - политически сомнительные, а под конец запел настоящую антисоветчину:
Мы поехали за город,
А за городом дожди.
А за городом - заборы,
За заборами - вожди.
Пассажиры, правда, не обратили на него особого внимания.
Вылезли мы на Октябрьской площади. Заметно шатаясь, Колька добрел до ближайшей лавочки, плюхнулся на нее и некоторое время сидел, растирая рукой лицо и бормоча: "Надо же до такой степени нажраться! Никогда не думал, что я способен так нажраться!" Затем он поднял голову и долго и внимательно разглядывал висевшую на противоположной стороне площади наглядную агитацию: огромный, этажей пять в высоту портрет Брежнева, исполненный не без художественной фантазии: из натянутых на раму вертикальных красно-белых ленточек.
"Ишь ты, - говорил Колька не очень громко, но уставившись прямо на портрет, - вроде бы и праздника никакого нет, а они это вывесили. Раньше ведь только в праздник вывешивали, а теперь, выходит и не только в праздник. В июле же и праздников никаких не имеется, правда же? Или нет, сейчас ведь пока что только июнь, но и в июне тоже… А если судить по погоде - то апрель или даже март. Такой холод…"
21.VI.82
Сегодня ездил к Олегу и он дал мне три катушки Галича: две по часу и одну на сорок пять минут.
Живет Олег недалеко от Ленинского проспекта. От автобусной остановки идти минут пять по улице, напоминающей просеку в лесу: обсажена старыми разросшимися деревьями. На тротуаре - толстый слой тополиного пуха, похожего на первый снег. Обычно, насколько я помню, пух с тополей летит гораздо раньше - в начале июня, а в этот год по причине холодов все сдвинулось дней на десять. Два дня только, как немного потеплело.
В его подъезде на первом этаже сидела в застекленной будке сонная толстая бабка. Я уже приготовился доложить ей, куда иду, но она не обратила на меня внимания.
В течение примерно часа мы с Олегом сидели у него на кухне и кушали чай. Кухня у него обставлена наподобие жилой комнаты: полки с книгами, кресло и диван. На диване рядом со мной сидел большой серый кот. На стенах развешано множество картин, в основном абстрактных. Висит также ветвистый сук с надетыми на него пустыми бутылками и номер, какие бывают на старых домах: надпись по окружности и цифра посередине, а сверху лампочка колпаком в форме призмы. Прежнее название улицы закрашено и написано "Wall Street". На столе - старинная пишущая машинка, кучи бумаг и книг, чашки и стеклянный чайник. Из закуски он предложил лишь одну конфетку на двоих.
Потом он выдал мне коробки с кассетами и я тут же заторопился уходить, хотя он, как мне показалось, намекнул, чтобы я оставался еще посидеть.
