Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора
Нужно было идти на разведку: спуститься на нижние этажи, пересечь залы и галереи, по которым я проходил только ночью. Я только теперь начинал понимать, что меня облапошили, видя, что залы пусты и знаменитые ящики исчезли: все были вынесены и отправлены в эту самую ночь.
Это казалось столь невероятным, что я подумал, не перенесли ли их в другое место, и заглянул в подвалы, в подземелья, пробежал по всему зданию сверху донизу Я увидел, что их больше нигде нет, что все отсюда уехали, а главное жилое помещение — Мавританская башня — больше не занято. Каким образом такую масштабную эвакуацию удалось осуществить в столь сжатые сроки? Ничего подобного в Италии не происходило со времен переезда Монте-Кассино под бомбардировкой союзников, наступавших на Рим. Однако нужно было смириться с очевидностью и оценить размах предприятия по мощности задействованных средств. Ничего в таком роде, в какой бы то ни было стране, не делается без помощи военного командования (армия предоставила транспорт), дорожной полиции (она предоставила сопровождение для колонн) и даже спецслужб.
В конце концов я все же обнаружил живую душу в лице привратника, сидевшего верхом на стуле у потайной двери в крепостной стене. Он ограничился кивком в мою сторону и продолжал раскачиваться. «Partiti! Раrtiti!.. tutti partiti!»[54] Вот и все, что мне удалось из него выудить. Решетка была поднята; вход свободен, если кто захочет осмотреть замок. Привратник вновь исполнял обязанности сторожа и получал причитающееся жалованье. На пороге дворницкой показалась его жена. «Si per caso il signore desidera rimanere qualche giorno qui…»,[55] то она будет готовить мне еду утром и вечером, согласно указаниям, полученным от синьорины. Боже мой, как вспомню об этом — трудно было найти худший способ объявить мне о моей отставке.
Эти двое, наверное, подумали, что до меня долго доходит, и что меня здорово провели. Но мне было наплевать на их презрение или сочувствие. Уехали! Допустим, сам вижу. Но почему в такой спешке, в таком строжайшем секрете? И в каком направлении отправилась вереница запломбированных грузовиков?
Свидетели… Я был очень наивен, думая, что найду их вне этих стен. Там был рынок, вернее, базар. Улочки, запруженные прицепами, грузовиками; площади, заставленные прилавками с овощами и фруктами, цветами и сырами, бараниной и птицей; презентационные стенды, домашняя утварь и сельхозтехника. Как перекричать этот гомон, какофонию рева животных, клаксонов, зазывал с мегафонами? Напрасно я заговаривал с людьми, сидевшими в открытых кафе или за рулем своей машины, результат был один: никто ничего не видел, ничего не слышал. Стены не дрожали, собаки не лаяли. Никто не проснулся, разбуженный среди ночи проходившей колонной. Неужели они тоже сговорились? Можно подумать, что в ту ночь все эти мерзкие образины наглотались снотворного. Хотя кое-кто наверняка был в курсе: те самые, кто больше всего удивлялись моей настойчивости.
Я потерял много времени, надсаживая горло, но так и не получил ни малейшей зацепочки. И все же, повторяю, такие вещи не делаются с бухты-барахты. Сколько предварительных совещаний должны были провести организаторы! Чтобы все подготовить, нужны были недели, месяцы. После деликатных переговоров с властями на разных уровнях (вплоть до министерства, вплоть до управлений культуры, заинтересованных в этом переезде) нужно было набрать многочисленный и квалифицированный персонал. Нет, ничего такого не затеешь за одну ночь.
Я начинал смотреть на это дело со стороны и восстанавливать развитие заговора. Несмотря на свои недюжинные способности подчинять себе людей, думать и действовать за них, Атарассо даже издали не мог руководить таким предприятием. И речи быть не могло о том, чтобы он спустился со своего метафизического Эльбруса или Арарата и принял участие в приготовлениях.
(К тому времени мне открылось его тайное лицо, его обиды, слабости, стариковские наваждения, пронизанные блестящими, порой сумбурными догадками, ведь за эти недели у меня в руках побывали все составленные им записки. Лучше сказать, нацарапанные, во время проводившихся работ и археологических экспедиций, и охватывавшие почти полвека. Там было все: рассуждения а-ля Тойнби,[56] геополитические очерки с налетом фантазерства, откровения о личной жизни и даже стихи, этакие лирические пророчества, в которые он хотел вложить самое главное. Все это на французском, но часто приблизительном, порой напоминающем довольно плохой перевод. Мне всегда казалось сомнительным, чтобы он намеревался предоставить эти вещи на суд читателей: злопыхатели могли бы в этом увидеть не столько лишний завиток в венке его славы, сколько череду зачастую поспешных высказываний, ничего не прибавляющих к прежним удачам. Да, я слишком хорошо знал, что занимало его ум до последних месяцев, прежде чем он сдал окончательно и началось его медленное скольжение к потере речи, которую Сандра изо всех сил старалась скрыть, чтобы вообразить, будто он вызывал к себе руководителей операции, прислушивался к их спорам и их суждениям.)
Одна Сандра могла взять на себя принятие необходимых решений. У нее одной было достаточно воли и смекалки, чтобы продумать весь план в малейших деталях, рассчитать весь путь до пункта назначения. Последний долго Держался в секрете: укрепленный островок между Неаполем и Гаэтой, где ящики останутся до самой смерти знаменитейшего, до того самого дня, когда их содержимое после соответствующей экспертизы явится в витринах будущего Фонда Атарассо рядом с музеем Востока в Венеции. (В Венеции, где Атарассо провел свое детство и где пробудилось его призвание — страсть к восточным древностям, ведь Адриатика исторически стала первым подъездным путем, по которому трофеи, исторгнутые из храмов и усыпальниц, прибыли в Европу, на что указывают фрагменты этих памятников, вмурованные в основание базилики у входа во дворец дожей.)
Итак, Сандра одна провернула все это дело. После того как она уехала в карете скорой помощи, доставившей Атарассо на ближайший аэродром, Гриша оставался здесь, пока не был погружен последний ящик. Но когда я проснулся, и его уже не было: он уехал вслед за колонной грузовиков.
Как узнать, почему Сандра не хотела посвящать меня в свои планы? Я три дня пробродил по пустым залам, ожидая хоть какого-нибудь знака, объяснения. Ни одного телефонного звонка, ни одной весточки. Двери снова запирались на засовы, навешивались замки, что понемногу ограничивало мое перемещение. Мне по-прежнему готовили еду, один из детей привратника приносил ее мне наверх. Именно от него я узнал, что слуги, получив щедрое вознаграждение, были уволены с приказом немедленно уехать: к восходу солнца в стенах замка не должно было оставаться ни одной живой души. Это был не сон: все эти меры были направлены против меня.
Столь эффективный способ устранения становился от этого еще загадочнее. В наших отношениях с Сандрой не было ничего такого, что могло бы предупредить меня о подобной перемене, о ее желании оборвать наш роман. Я-то всегда думал, что ее, находившуюся в полной власти своего отца, толкнул в мои объятия не порыв чувств, а потребность разрушить эти чары. Я помогал ей забывать о тревогах старика, о той медленной агонии, при которой она была вынуждена присутствовать, но которая как будто переставала существовать, когда мы были вместе. Отсюда исступление, притворное насилие, странные игры, которые мы придумывали.
Мне казалось, что это насилие отметило собой нашу связь с самой первой встречи. Мы продолжали сталкиваться, мять, гнуть друг друга… а может быть, и помогать один другому. Потом соотношение сил между нами менялось: это я нес ее на руках и клал на кровать. На ту самую кровать, на которой еще валялись разрозненные листки из записных книжек Атарассо. Я потом подбирал их, все смятые. Разыгрывала ли она безразличие? Или такое святотатство обостряло ее наслаждение? Или же она действительно забывала, кто она, где мы? Я думал, что я сжимаю в ладонях лицо ребенка, только что выбравшегося из лесной чащобы и просящего, чтобы от него отогнали кошмарные видения. Вдруг ее преображало забвение, становившееся для нее избавлением. Я видел, как она пробуждается, возвращается к жизни из глубокого мрака. Ее тело принимало меня, принимало ритм, в который я ее втягивал. Но в глубине ее глаз по-прежнему блестело черное озеро. Я обладал ею, не зная ее; она уступала мне, но я не мог ее разгадать. Впрочем, это было для меня неважно, я считал себя ее властелином, а ее — созданной для укрощения, подчинения. Мне в голову приходила глупая мысль, наполнявшая меня ликованием: мысль о том, что эта власть позволит сравниться, а то и заменить того, кто до сих пор удерживал ее в строгой зависимости от себя, мысль о том, что я и ее отец оба нужны ей, просто необходимы. Я был ее наездником. Наши утренние вылазки, наши гонки по мостовым, на которые уже падала октябрьская роса, были только продолжением этой дрессировки по всем правилам науки.
