Владимир Колганов - Лулу
Да, если бы не тот когда-то ненадолго вошедший в мою семью недавний зэк, отмотавший свой восемнадцатилетний срок в лагерях и ссылке, если бы не он, оказавшийся в застенке только лишь за то, что случилось ему служить адъютантом у Якира, если бы не его рассказы о лагерном житье-бытье, которых я немало наслушался, будучи еще подростком, — все могло бы сложиться по-другому. И тогда бы, возможно, со мной случилось то, что однажды теплым августовским днем произошло на покрытой водорослями отмели, у побережья Финского залива.
Как это там Кларисса говорила? Да, именно так — если есть возможность сделать деньги, глупо же этим не воспользоваться!
И все же, почему это был не я? Почему не я решил помочь изгнаннику, вдали от родины в меру данных ему Богом сил пытавшемуся воздать дань памяти тем, не выжившим, с кем долгие годы спал бок о бок на нарах и хлебал тюремную баланду? Почему не я договаривался с издателями и всеми правдами и неправдами «продвигал к читателю» его книги, причем, надо полагать, не безвозмездно по нынешним очень нелегким временам, и в итоге оказался втянутым в скверную историю, из которой был один-единственный выход — там, на отмели, на берегу Финского залива?
Увы, наше сознание не является той идеальной, безоговорочно надежной, спасительной основой нашего «я», что в трудные моменты судьбы предохраняет от совершения необдуманных поступков и, словно сковавшие движения стальные кандалы или хотя бы предупредительная надпись «Высокое напряжение! Убьет!», удерживает нас на краю того обрыва, за которым — смерть или позор, и неизвестно, что оказывается лучше. Нет, многие решения мы принимаем, повинуясь указаниям, рожденным где-то в неизвестных нам, тайных закоулках души, в том, что психоаналитики некогда назвали странным, магическим словом «подсознание».
Это самое подсознание представляется мне как подземная тюрьма, функционирующая по своему жестокому, раз и навсегда заведенному и мало кому понятному распорядку. Время от времени весточка из уединенной камеры, где заточен неведомый узник, отправляется наверх, вызывая удивление в умах, поскольку и подумать-то никто не мог, что такое в принципе возможно. А уж если иному удачливому беглецу удастся выскользнуть за плотно затворенные ворота — вот уж это точно счастье! Потому как открывается нам сразу чудный и неповторимый, прежде никогда не виданный, воистину невообразимый мир. И мы, абсолютно неожиданно для самих себя, совершаем вдруг открытие, способное изменить буквально все вокруг… Да, очень хотелось бы поверить — способное изменить хотя бы что-то к лучшему.
Но совсем иное происходит, когда вас, образованного и умного, словно бы берут за руки и ведут туда, в кромешную тьму, где теряется сам смысл существования и где перед вами отныне и, по-видимому, навсегда стоит один лишь страшный, чудовищный в своей неразрешимости вопрос — где выход?
А выход — там, на мелководье, на берегу Финского залива.
Про то, что случилось с Митей, мне сообщили одноклассники, кое с кем я еще поддерживаю связи. Честно скажу, я поначалу не поверил — очень уж нелепой и бессмысленной показалась эта смерть, судя по услышанным подробностям. Первым желанием было принять сто грамм и забыть об этом печальном происшествии. И только потом, стоя у открытого гроба, я понял, как зла и несправедлива бывает к нам судьба.
И вот — ясное, солнечное утро и тело Мити в гробу. Смерть, та, которая пощадила узника лагеря НКВД, нашла себе другую жертву, менее стойкую и, наверное, менее талантливую. Наверное, в этом есть некое свидетельство постепенного упадка, даже деградации последующих поколений — тот выжил, а этот пережить не смог…
До изнеможения долгое, просто невыносимо затянувшееся отпевание, зажженные свечи, бесчисленные поклоны верующих и неверящих, унылое бормотание дьяка, вещающего неизвестно что и, главное, зачем? Возможно, простые, ясные слова о горечи утраты, о том, какая беда свалилась на детей, — это было бы слишком тяжело для близких. Честное слово, я бы наверняка расплакался. А так… И снова очередь — прощание с усопшим и погребение в семейном склепе там, на Ваганькове. И холод из открывшейся могилы, несмотря на летнюю жару. Нет, хоронить надо только в снег, в сырую непогоду, в дождь, когда и природа, и пробирающий до костей озноб гораздо более соответствуют скорби и печали. Сейчас же все оказывается непонятно и противоречиво. Хотя, пожалуй, самое жестокое противоречие в этих обстоятельствах — это то, что рядом жизнь и смерть…
К своему удивлению, среди толпы, собравшейся на похоронах, я повстречал Клариссу. Как же тесен мир! Признаться, я и мысли допустить не мог, будто между такими разными — а я ведь, как-никак, психолог! — между такими непохожими людьми могло быть что-то общее. Но оказалось, что все последние годы Кларисса была вхожа в Митин дом, более того, являлась хранительницей некоторых его секретов, как бы занимая должность первой статс-дамы в свите короля. Что ж, с ее способностями это было совсем не удивительно.
Ну а потом всех пригласили на поминки. Для этого был арендован зал в ресторане, там, поблизости от кладбища, где-то на соседней улице. Странное ощущение, когда чуть ли не рядом с тобой люди развлекаются, что-то празднуют, ну а ты обречен с грустным видом смотреть по сторонам и встречать на лицах такую же грусть, такую же печаль. Впрочем, если постараться, можно было прочитать и некоторую долю облегчения. Что ж, все мы люди, и потому даже отчаяние и скорбь имеют свой предел.
А вот жрачка в ресторане была так себе. Пожалуй, если честно вам сказать — так просто дрянь! Виданное ли дело, чтобы на столах ни одной бутылки коньяку, всего лишь опостылевшая «Гжелка» да в пару к ней красное вино якобы армянского разлива. Мне словно бы намекали — вот сделаешь «ерша» и будет тебе полный кайф, тогда даже и коньяка никакого не понадобится. А надо ли? Понятное дело, ведь не для веселья же мы тут собрались.
И вот когда сказаны были все добрые слова о Мите, более или менее съедобная часть закуски исчезла в животах, а «Гжелку» все подносили и подносили, наливая нам по полной, как будто бы мы уже не в состоянии были сами себя обслужить, тут-то я и подкатил к Клариссе. Она, как водится, сделала круглые глаза, узнав, что мы с Митей одноклассники, но это, наряду с печальными обстоятельствами и немалой дозой выпитого, только еще более расположило нас друг к другу.
— Он, конечно, добрейший малый был, но дура-а-ак, — произнесла она сквозь слезы, закусывая очередную рюмку водки кусочком огурца и отправляя ему вдогонку черную-пречерную маслину. — Ты только представь себе, если бы не я, вообще трудно вообразить, что бы с ним случилось. Ведь кто, как не я, снабжал его заказами на переводы, я, и только я пристраивала его статьи, а что было бы с изданием трудов того самого «изгнанника» без меня — это же вообще немыслимо себе представить. Найти издателя, оформить договор, бумага, расчеты с типографией — все это ложилось на мои и без того изрядно натруженные плечи.
Кларисса горестно вздохнула и продолжала всхлипывать, наливая себе очередную рюмку. А я так и не решился у нее спросить — как так получилось?.. Да, собственно, что я мог услышать в ответ на свой незаданный вопрос? Время у нас теперь такое, когда не пропадают только те, кто научился делать деньги, прочим же пристало держаться в стороне. Ну да бог с ним! Что теперь изменишь?
А вот подумайте — можно ли спокойно жить, предав. Я имею в виду тех, кто предал Митю. Конечно, если очень постараться, любому своему поступку можно подобрать приемлемое оправдание — даже измене, даже подлости. Все можно оправдать, не сомневайтесь! Вот то, что вас спасет, — самообман! Ценнейшая особенность любого организма — умение приспосабливаться к обстоятельствам. К примеру, согрешил, и в ужасе заламываешь руки: «Ах, что же я наделал?!» Но уже чуть позже, как говорится, разобравшись, что к чему, бормочешь о фатальном стечении обстоятельств, о превратностях судьбы и трудном детстве. И вообще, что было — не исправить, надо думать о грядущем. При этом, как ни странно, иногда даже недоумение возникает, а с какой стати мне оправдываться? Если что-то вдруг произошло «не так», так ведь всего не предусмотришь. И почему именно я обязан был все это предусмотреть, предвидеть? Неужели больше некому?
И с явным облегчением выпить рюмку водки и закусить ее кусочком огурца. Так я же и говорю — что теперь изменишь?
Однажды летом, было это очень давно, в милом, лучезарном детстве, я шел по берегу реки. Вот так вот шел себе, довольный всем и вся, надо полагать, о чем-то размечтался. Шел по песчаной, едва заметно уходящей под воду косе. Над головой кружили ласточки, а там, выше, было голубое небо и ослепительное солнце. Все было изумительно, все было непередаваемо чудесно!..
Внезапно мои ноги словно провалились в пропасть. Не веря в это, я попытался нащупать под собою дно, но только нахлебался воды. Еще немного, и сильное течение, обтекавшее косу, подхватило меня и вынесло прямо на стремнину. Где-то там, позади остались родные и друзья. Там осталась надежда на спасение. А тут, под ногами, лишь пустота, и, сколько ни барахтался я по-собачьи, лежать бы мне на самом дне, если бы не люди, оказавшиеся неподалеку. Помнится, я что-то крикнул. Или промолчал, потому что в спасение уже не верил?
