Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк
Скитальцы один за другим исповедовались, выражали свою надежду, благодарили бадмейстера, пожимали ему руку, оглядывались и освобождали место другому. Процедура была очень короткой, она редко длилась дольше десяти минут; лишь однажды какой-то седобородый старик в цилиндре затянул разговор, то и дело прерывая свою речь и надолго умолкая. У него уже нет сил бежать дальше, сказал он хозяину. Кац отвел его обратно к скамье под деревом, где тот и умер ночью.
Когда границу окончательно закрыли колючей проволокой, купальня опустела: Кац одиноко сидел под своим тентом, а в киоске, подперев подбородок рукой, — Штарк.
Уже пару недель в купальне никто не показывался: ни беженцы, ни купальщики, а по дамбе торжествующе носился взад-вперед на своем мотоцикле Тассо Бирри, — как будущему группенляйтеру ему можно было не экономить горючее, поэтому он от души колесил по окрестностям. Кац следил за пустым сектором для не умеющих плавать, за пустым маленьким пляжем в виде зеленой лужайки, за пустой вышкой. Он по — прежнему исполнял свой долг, чистил пруд от водорослей, складывал по вечерам тенты, прислонял к ним складные стулья, а в семь часов, с последним ударом курантов, давал сигнал закрытия купальни: три длинных свистка, от которых птицы каждый раз бросались врассыпную.
46
Поздним вечером Йозеф Кац, который, как уже было сказано, впоследствии стал моим дедом, вышел на дамбу и принялся рассматривать небо в бинокль. Отсюда были видны покрытые снегом монастырские и городские крыши; взгляд простирался далеко, над хребтами и вершинами, словно ступени, ведущими вниз, к равнине, до Боденского озера и дальше, до самого Рейха. Пока еще на той стороне было тихо, но каждый раз с наступлением темноты с северо-запада приближалось гудение, сначала только гудение, затем оно сменялось глухим гулом; дамба заполнялась людьми, которые начинали возбужденно галдеть: «О!», «Ого!», «Вот это да!», когда на немецкий берег Боденского озера сыпались первые бомбы.
Для Каца эти зимние ночи обернулись необыкновенно прибыльным делом, которое городские остряки прозвали «театральным буфетом», потому что теперь перед киоском его купальни — перед грилем, жаровней с каштанами и бочонками с пуншем — каждый вечер, задолго до начала «представления», выстраивались длинные очереди. Состоится ли сегодня очередное выступление союзников? Удача сопутствовала ему не каждую ночь, иногда «представление» отменялось из-за снегопада или тумана. Зато при ясной видимости на дамбе и на пляже иногда случалось такое столпотворение, что у Каца от вырученных денег трещали по швам карманы. У него собирались сотни зрителей, вооруженных биноклями и подзорными трубами, и как только небо озарялось далекими всполохами огня, все наперебой требовали пива, пунша, вина:
— Эй, фройляйн Штарк! Мне еще кружку пива!
— А мне бокал красного вина! Гул становился более глухим, откатывался обратно на запад, оставляя позади, в ледяном мраке ночи, море огня — сначала оранжевого, потом красного; горело озеро, горело небо, и зрители довольно констатировали:
— Да, эти парни сегодня неплохо потрудились!
Пруд тоже казался алым зеркалом, забытым кем-то на ночном лугу. Доктор Кац открыл свежий бочонок вина, его красавица дочь Тереза тем временем переворачивала свиные колбаски на раскаленной докрасна решетке гриля. Она подняла воротник пальто, на голове у нее был платок, концы которого она завязала сверху, над челкой. Чтобы не обжечься, она надела перчатки. Когда она склонялась над шипящими и потрескивающими колбасками, ее лицо становилось таким же алым, как зеркало пруда.
Один лейтенант швейцарской армии не сводил с нее глаз. Он был строен, высок, белокур; элегантно приталенная шинель сидела на нем безукоризненно. Вообще-то он сегодня собирался на бал — война медленно, но неуклонно шла к концу, и увеселения опережали друг друга, но, черт побери, эта девушка у гриля положительно ему нравилась! Даже очень.
— Ну что, фройляйн, работы у вас, как я погляжу, хоть отбавляй?
Она испуганно подняла глаза. Неужели это действительно существует — любовь с первого взгляда?
— Да, — ответила она. — Позавчера они бомбили Ульм. А вчера и сегодня опять Фридрихсхафен.
— Фабрику зубчатых колес, — пояснил лейтенант. — А вам не холодно?
— Нет, нет, — покачала она головой и робко улыбнулась. — Разве что самую малость. — Еще одну колбаску, господин профессор?
— Обязательно! — с готовностью откликнулся Тассо Бирри. — Непременно!
Он, громко сопя, присоседился к лейтенанту.
— Это горит фабрика зубчатых колес! — ликующе сообщил он. — Sic transit gloria mundi,[25] вчера авиационный завод, сегодня фабрика зубчатых колес! Братья-швейцарцы, возблагодарим Господа за то, что гитлеровскому Рейху приходит конец!
Он торопливо откусил от своей колбаски, тут же заказал следующую, затем, с набитым ртом, громко чавкая, предложил лейтенанту вместе подняться на дамбу.
— Сегодня опять так светло, что хоть газету читай! — заявил он. — Кстати, позвольте представиться: Бирри, Ткссо Бирри, преподаватель гимназии. Я с самого начала был против.
Лейтенант приложил ладонь к козырьку.
— Мы еще увидимся? — тихо спросил он Терезу.
— Может быть, — ответила та. — Когда опять стемнеет…
Лейтенант впоследствии стал моим отцом, а красавица Тереза, дочь бадмейстера, дипломированного юриста, доктора Йозефа Каца, — моей матерью.
47
«Дешевые духи борделей»! Это выражение попалось мне в одной из книг в первые дни моих каникул на борту ковчега, и, наверное, нет нужды говорить, что подсунули мне эту книгу ассистенты. В ней рассказывалось об одном молодом человеке, который тащился за своей шансонеткой все дальше на Восток, из Батавии через Гонконг в Шанхай, из одного порта в другой, от балагана к борделю, от лихорадки к безумию и в конце концов к могиле. Никакого сомнения — на кухне монастырской библиотеки пахло «дешевыми духами борделей».
Повернуть обратно? В комнату, в кровать, под одеяло? Исключено. Нос разбудил меня, я покорно, помимо своей воли, последовал за ним. Судорожно глотнув, я сосчитал до трех, потом постучал, открыл дверь на кухню и довольно успешно изобразил заспанного, ослепленного ярким светом человека, который, растерянно хлопая глазами, просит глоток воды.
Фройляйн Штарк сидела одна за столом. На ней была блузка с рюшками на шее и на рукавах, а на голове — охотничья шляпка с перышком. Мы несколько секунд молчали. Я не спеша выпил воды. Потом фройляйн Штарк сказала:
— Я ухожу.
— Что?..
Она упрямо кивнула, всхлипнула — похоже, она только что ревела. От нее исходил крепкий запах дешевых духов, вероятно подаренных кем-то из дяд юшкиных собутыльников, и, судя по туго набитому рюкзаку и сумочке из крокодиловой кожи, она и в самом деле решилась тайно покинуть библиотек.
О боже, вдруг с ужасом подумал я, может, она случайно обнаружила мои перепачканные носки? Согласен, это не самое мудрое решение — вечер за вечером пользоваться ими как носовыми платками, но путь в туалет ведет через темный лабиринт каталога. которого я по ночам немного побаивался, а пачкать простыню уже было нельзя. Неразрешимая проблема, ибо чему быть, того не миновать, того, что просится наружу, не удержишь внутри, а школяр-семинарист, к сожалению, засыпая, терял контроль над своим каценячьим отростком. Что же делать? Единственное, что он мог, — это пред восхитить ночное семяизвержение, и поскольку семинарист, в отличие от маленького Каца, не испытывал предубеждения к вязаным шерстяным носкам, то перед сном он выуживал из чемодана носок, надевал его на злополучный отросток и тормошил оный до тех пор, пока spermatikoi не изливались в шерсть.
Она опять всхлипнула. Неужели я действительно залетел? Неужели она хозяйничала в моей комнате и наткнулась на перепачканные этими spermatikoi носки?
48
— У Каца, оказывается, есть подружка, — произнесла вдруг фройляйн Штарк.
Я не ослышался?
— Шторхенбайн сказал. Ее зовут Нарес.
Черт возьми! Я раскрыл рот и глупо вытаращился на нее. Вот это новость — мой славный дядюшка, который якобы был выше всего низменного, оказывается, тайком завел себе любовницу!
Я сел. Потрогал ногой ее подкованный гвоздями ботинок. Может, длинный Шторхенбайн просто пошутил? Может, они там в своей канцелярии из кацененавистничества пустили сплетню? Конечно, это не исключено, но у так называемой «любовницы» было даже конкретное имя: ее звали Нарес, и если уж на то пошло-в сущности, я всегда чувствовал, что дядюшка Кац ведет двойную игру. Тот, кто проявляет такое гипертрофированное рвение, кто каждое утро, вознося потир со Святыми Дарами, разражается заранее запланированным полуэкстатическим воплем; кто заказывает себе сутану лучшему римскому портному и потом в этой сутане, вспыхивающей при каждом шаге алым шелком подкладки, и в своих туфлях с пряжками изображает благородного прелата, — тот явно пытается что-то скрыть за всеми этими шелковыми декорациями. Или я ошибаюсь?
