Дмитрий Бавильский - Ангелы на первом месте

– Ну, вот, сегодня всё должно разрешиться. Сегодня загадка будет разгадана.

Распрощавшись с Макаровой, пригласив её на спектакль, Мария Игоревна поспешила на свой традиционный пункт наблюдения.

Она уже выцепляла взглядом, узнавала постоянных посетителей – пожилую супружескую пару, выписывавшую кипу газет, которые появлялись обычно ранним утром, школьную библиотекаршу, всегда улыбающуюся, если почты оказывалось много. А когда приходили иллюстрированные журналы, библиотекарша тут же начинала их просматривать, что-то искать.

К кому-то у Марии Игоревны вспыхивала симпатия, кого-то она решила недолюбливать – как скандальную жену офицера, ожидавшую журнал мод и этим обстоятельством отчаянно гордившуюся. Не нравилась Марии

Игоревне и одна старуха, несколько раз задававшая бессмысленные, жалкие вопросы. Каждый день. В одно и то же время.

Мария Игоревна любовалась высоким стройным автолюбителем, который приходил на почту уже перед закрытием, эффектно останавливая свою

"девятку" возле самых дверей почтового "полустанка". Мысленно она раскланивалась с ними со всеми, вела светские беседы, с некоторыми успела подружиться, особенно неприятных посетителей послала подальше, короче, устраивалась в этом замкнутом пространстве как могла, плыла в глубь его, словно бы это такая современная пьеса с множеством эпизодически действующих лиц.

Первым человеком, с которым она осмелилась поговорить, была симпатичная блондинка с чёрными густыми бровями. В тёмно-жёлтой куртке с капюшоном она походила на цыплёнка. Мария Игоревна сразу обратила внимание, что девушка ведёт себя крайне неуверенно: не сразу нашла ящик (один из заветных, между прочим!), долго ковырялась ключом в замке. Мария Игоревна предложила помощь, девочка (совсем ещё ребёнок, оказалось) смутилась.

– Меня попросили забирать почту, пока будут в отъезде, а я всё забываю, в академии каждый день лекции до позднего вечера, рефераты, дипломники…

– Так вы учитесь? – не поняла Мария Игоревна.

– Нет, преподаю. Финансовый менеджмент, – ответил цыплёнок и покраснел, сказав будто бы нечто неприличное.

– Вот оно что…

Но в ящике писем не оказалось. Только пачка пахучих газет, скучные счета… Но девушка не торопилась уйти, и они ещё немного поболтали.

Ни о чём. Просто Мария Игоревна определила себе Танечку (девушку звали Таней) в союзники: работница в окошке несла столько потенциальной агрессии, что Мария Игоревна решила отгородиться от неё, хотя бы на время, другим человеком. Выстроила соответствующую мизансцену, разговаривала намеренно громко, будто бы Танечке объясняя причину своего здесь присутствия. На самом деле ей надоело тупое непонимание Нины-монашки, и она решила внести ясность.

Вот и наплела в три короба про потерявшуюся невестку, которую увели в секту сатанисты и которая должна прийти за денежным переводом.

– Тут-то мы её и схватим.

Мария Игоревна не зря считалась хорошей актрисой: вышло убедительно.

Кажется, даже Нина-монашка прониклась сочувствием к истории, однажды подслушанной в театральном буфете.

Когда Танечка ушла, Нина-монашка разразилась целой речью, в которой она совершенно справедливо уличала Марию Игоревну во лжи: потому что сейчас в коробочке с бланками почтовых переводов нет ни одного, предназначающегося лицу женского пола, да ещё и до востребования.

Так что не фиг тут лапшу на уши вешать, ходят тут всякие, глаза мозолят, уже просто плешь ей проела. Делать, что ли, нечего, ни котёнка, ни кутёнка.

Мария Игоревна церемонно отвернулась, сосредоточившись на высоком.

Рассказывать Нине-монашке сокровенное она не стала. Как до этого совершенно сознательно промолчала с Макаровой. Да она и не смогла бы рассказать-то. Слишком всё это… личное?

Сегодня она решила уйти пораньше: нужно же успеть дойти до обувного магазина, тапочки посмотреть. Впрочем, что класть Царю в гроб, она ещё не решила.

Вот и мусолила в голове несколько вариантов: любимые туфли, удобные да растоптанные, потом пару, оставшуюся от роли Гертруды в

"Гамлете", можно сказать, самые дорогие театральные, что-то ещё.

Впрочем, нога у мамы, сколько она помнила, была меньше и тоньше её, с высоким, словно у балерины, взъёмом. Так что, скорее всего, ей все эти варианты не подойдут, придётся покупать.

А денег, разумеется, нет, поэтому проще всего остановиться на уютных домашних тапочках. В конце концов, ещё неизвестно, какая там, в Раю, жизнь. Мамочка и на этом свете была домоседкой, а уж на том – и подавно. Вечная труженица! Такая судьба, как у неё, не позволяет расслабиться и после смерти, наверняка ведь всем старается помочь, угодить, вечно в хлопотах…

Так что тёплые (для её-то ревматических ног) тапочки с незамысловатым узором – самое то. А туфли Гертруды Мария Игоревна решила оставить для себя. Имеет право.

Только надо будет зайти к Макаровой, узнать – когда похороны да договорилась ли она с родственниками.

День закончился, догорел, темнота за окном стала практически непроницаемой. Уличное освещение в Чердачинске страдало отсталостью: тусклое, практически отсутствующее, оно совершенно не освещало дороги, но лишь намекало на своё собственное присутствие. Иногда

Мария Игоревна фантазировала, что попала в Петербург эпохи

Достоевского с трепетными фонарями и дворами-колодцами.

Промозглая мгла скрывала однотипные многоэтажки и загаженные дворы, затеняла лица встречных прохожих, наделяя окружающую среду таинственной многозначительностью.

Мария Игоревна стала собираться, ещё раз, "на всякий случай", заглянула в свою ячейку, хотя точно знала: там давно ничего не лежит, и закрывала дверцу, и её вдруг как ударило – она сопоставила время отсутствия писем от Игоря и смерть Царя.

Всё встало на свои места. Отстроилось. Даже дух перехватило. Ну, понятно, из-за чего парень повесился: весточки-то он так и не дождался, а подойти к избраннице так и не решился.

На глаза навернулись слёзы жалости – к Царю, к женщине, которая так никогда и не узнает, какое счастье потеряла, к самой себе, недолюбившей и до времени потерявшей мужа.

Нина-монашка уже вовсю шуровала лентяйкой, размазывая чёрную воду по затоптанному линолеуму.

Мария Игоревна втянула голову в шею и вышла на холод. Февральские ветра словно бы дуреют от ослабленных долгой зимой, простудами и авитаминозом горожан, высасывают из них последние соки, нагло крепчают, по-хулигански пытаются сорвать с людей шапки, распахнуть полы пальто и шуб, пробраться до костей.

Вечерний город пульсировал, как огромная, растёкшаяся клякса, как явленная однажды чёрная дыра.

Хаотично шарахались пьяные, какие-то грязные дети (почему вдруг

Мария Игоревна решила, что они грязные, ведь ничего же не видно?) просили милостыню. Машины из последних сил выжидали зелёного сигнала светофора, готовые ринуться на освоение темноты, как в свой последний бой.

Островки агрессивной рекламы довершали состояние всеобщего похмелья: более всего были заметны ярко освящённые вывески с призывами покупать дорогую одежду или срочно сменить марку сигарет. Только их, собственно говоря, и можно было разглядеть. Ну, и ещё остатки снега, потрескавшегося, облезлого, грязного.

Мария Игоревна добежала до обувного магазина, ворвалась в тепло и свет, словно измученный многодневным переходом путник, стучащийся в ворота монастыря.

Домой она вернулась совсем без сил, даже обувь снимать не стала, прошла в комнату, автоматически включила телевизор и села на диван.

Давали фигурное катание, и Мария Игоревна засмотрелась на счастливо кружащие пары: каждая из них рассказывала историю своей любви.

И даже если арбитры выставляли обидные оценки, всё равно любовь эта никуда не исчезала, напротив, только крепчала и скалилась красивым ртом с ровными и здоровыми зубами.

А потом пришла одухотворённая Макарова, вся в печали, вытащила из сумки груду исписанных тетрадей. Разумеется, понять в них ничего было нельзя. И вовсе даже не потому, что Царь прятался и шифровался, почерк у него оказался совершенно неприличный. Как у участкового педиатра, сплошные каракули. Макарова чуть не плакала от огорчения.

Потом притихла, села рядом, тоже уставилась в телевизор.

– Жалко, что не цветной. – сказала она. – По чёрно-белому даже музыка звучит как-то глуше, тише…

Мария Игоревна предложила добавить громкости, но пышнотелая соседка отказалась. Зато попросила налить ей тарелку борща. Актриса обрадовалась, засобиралась на кухню и только сейчас переобулась, кинула сапоги в прихожую, бу-у-ум.

Пока еда разогревалась, Макарова успела сбегать проведать мужа, заодно и переоделась, поспела вовремя, Мария Игоревна даже не заметила её отсутствия.