Джон Барт - Всяко третье размышленье
Впрочем, бегут они к реке Матаханнок, в которую море уже наслало жгучих медуз, — бегут, рискуя ожогом-другим, ради удовольствия охладиться в еще по-весеннему холодноватой воде.
— И четыре года спустя, — отметил Нед четыре года спустя, в последнюю ночь весны, при их встрече, во время которой всплыло вышеописанное воспоминание, — мы теми же и остались: парочка уповательных Творческих Писунов, все еще отыскивающих дорогу в Стокгольм.
— Не говори за других, ладно? — рекомендует ему Джордж Ирвинг Ньюитт. — Что до меня, так я все еще прочищаю повествовательное горло, пытаясь отыскать мой ёбаный Голос с прописной «Г».
— Аналогично; подозреваю, впрочем, что я почти нашел его во «Временах года», с которыми нынче вожусь. Как только найду окончательно, дам тебе знать. Ну-с… — Они в последний раз чокаются почти пустыми бутылками. — За то, чтобы у нас отросли наконец яйца, прочистились горла и чтобы лучший из сих Писунов удостоился Премии.
Он, кстати сказать, прибавил он тогда, выработал достойное определение нашего предположительного призвания, обозначавшегося на южный манер джентльменом, который преподавал мне на старшем курсе Тайдуотерского университета писательское мастерство, — определение, которое Нед разрешает сообщить этому типчику при получении мною диплома бакалавра:
— Твооорческое Писанье — это, цитирую, «активная декомпозиция и переваривание жизненного опыта и корпуса литературы с последующей искусной рекомпозицией оных в новой прозе и стихах», конец цитаты. Ну что, годится она для нас, пребывающих в объятиях наших раздельных и разных муз?
— Недурно, — объявляет Аманда Тодд 5,6 десятилетия спустя, когда ее муж наконец завершает — до поры до времени, впрочем, — рассказ о Видении/Чем угодно Сверктраха В Пору Весенних Каникул. — И недурное определение твоего и его, цитирую, «Твооорческого Писанья» — не забывай, однако, что результатом Декомпозиции и Переваривания обычно становится куча дерьма.
— Что и требовалось доказать?
— Нет-нет-нет. На самом деле мне это понравилось: преобразование в компост предваривших Меня лет моего Одного-Единственного. Недурственный у тебя был приятель.
— Именно так, любовь моя. Он научил меня не только дрочить, обжиматься, курить и пьянствовать. Научил плавать, водить машину, учиться в университете. Научил любить искусство, в особенности Литературу с прописной «Л», и даже питать по ее части Амбиции с прописной «А».
— За что я ему и благодарна, Джи. Жаль, что я его не знала.
— И ровно настолько же не жаль, потому как тогда ты, весьма вероятно, спала бы в его палатке, а не в моей.
Разговор происходил вечером, под конец весны 2008 г.н. э.: не последних Весенних Каникул СтратКолла (уже закончившихся, как и учебный год) и не в последний день самого этого времени года, поскольку до солнцеворота, который его завершает, еще остается несколько недель, а просто в вечерние часы одного из первых июньских дней. И кстати сказать, когда муж и жена разошлись по своим местам ради рутинного часового чтения, предваряющего у них время телевизора-и-сна, к нам прикатила с юга — точно призрак, вызванный из небытия припомнившейся ДжИНу картиной, — скоропалительная гроза. Ничего разрушительного в ней не было, она ничем не походила на те, что несколько позже вызвали наводнения в Айове и Индиане и смыли дамбы на Миссисипи, не говоря уж о тайфуне, коему предстояло в следующее равноденствие затопить Филиппины: всего лишь немного ветра и дождя и одно короткое отключение электричества в нашем районе (потребовавшее переустановки всех цифровых часов, но не включения резервных генераторов питания), да импозантные, как и положено, всполохи молний над рекой, значительно ниже Стратфорда/Бриджтауна, коими мы любовались вместе, отложив для такого случая чтение.
— Прощай, весна, и здравствуй, лето, — сказала Манди. — Когда, как уверяет нас Джи Гершвин, «жизнь так легка»[64] даже для нас, не отставных еще профессоров.
И с большей серьезностью:
— Очень похоже на то, что Матушка-Природа как по нотам разыгрывает твою и твоего покойного друга придумку насчет Равноденствий/Солнцеворотов/Времен Года. Не забудь рассказать мне о том, что она подкинет тебе следом, ладно? В кратчайшую ночь года.
На сей раз удивился Рассказчик:
— Мой сон в летнюю ночь? Но в какую именно — в июльскую или августовскую? Как-никак равноденствие, оно ведь, кажется, и есть начало осени. Вечно я в этом путаюсь.
— А ты погугли и потом расскажи мне, что нагуглил, — посоветовала ему жена и вернулась к тому, что читала.
Рассказчик тоже попытался вернуться к своему чтению, но обнаружил, что сплетение ассоциаций — времена года/«Времена года», благовременные бури, перспектива скорого Сна в Летнюю Ночь/Видения/Всего чего угодно № 3 — слишком отвлекает, даже ошеломляет его, чтобы он мог читать или хотя бы перезагрузить выключенный на ночь компьютер. Включив же его на следующее утро, Рассказчик, справившись в «Википедии», узнает, что европейский праздник «летнего солнцестояния», имеющий дохристианское происхождение и помечавший в древности «середину лета», а впоследствии астрономическое начало этого времени года и совпадающий с днем рождения Иоанна Крестителя («День святого Иоанна»), отмечается, особенно в странах Северной Европы, гуляньями, разжиганием костров и — во всяком случае, в Швеции, где теплеет довольно поздно, — танцами вокруг Майского дерева, каковые происходят там не первого мая, а именно в последнюю неделю июня. Однако к тому времени (к последней неделе весны: сенатор Хиллари Клинтон уступила наконец сенатору Бараку Обаме первенство в президентской предвыборной гонке; цена рядового бензина впервые в истории США превысила величину 4 доллара за галлон; головорезы президента Роберта Мугабе едва не сорвали проходившие в Зимбабве выборы, во множестве убивая приверженцев его соперника; в северной Калифорнии бушуют лесные пожары; а на Филиппины обрушился страшный тайфун «Фэншэнь») на компостной куче его воображения подрастал — так ему, во всяком случае, представлялось по Недозрелом Размышлении — совсем другой гриб, Следующий Большой Проект: не очередной роман СПП, но мемориальный мемуар о годах, проведенных им в обществе Неда Проспера, который, останься он в живых, вполне мог стать тем Писателем с прописной «П», каким так и не стал Джордж Ирвинг Ньюитт. «Зима» их бриджтаунского детства и предподростковых лет, отразившаяся в посетившем Рассказчика солнцеворотном видении пожарной вышки; весенняя пора их отрочества и исполненного силы мужания — 1944–1954-й в случае бедного Неда; 1944–1959-й в случае мемуариста, так? От ранней юности к исходу третьего десятка лет — времени, когда его литературные опыты уже привычно кружили по стране в не всегда безуспешных поисках издателя, верно?
Проблема: Вот эта давно уж пустившая первый росток «весенняя» глава чем-оно-там-окажется-пока-непонятно явно подходит к концу, а нашим ребятам только-только стукнуло двадцать. У Дж. еще осталось в запасе семь весенних лет, в ходе которых он получит в ТУШе степень Магистра Искусств, женится на своей Марше Грин, которая присвоит себе титул «Любовь Артиста», начнет читать в Маршихоупском университете штата (на Восточном берегу) вводный курс Литературной Композиции, сумеет в конце концов напечатать несколько рассказов в более или менее неразборчивых литературных журнальчиках, закончит свой первый (и до сей поры остающийся единственным опубликованным) роман, разорвет по взаимному согласию (Непримиримые Противоречия) узы недолгого первого брака. И всего два года остается у так-и-не-успевшего-расцвесть товарища Дж., прежде чем избранный им путь[65] приведет Н. из «объятий жизни» в объятия смерти — явственно бессмысленная, несчастная случайность. Для обоих то были богатые опытом, научившие их уму-разуму годы, более чем достойные запечатления! Но за спиной своей Рассказчик слышит не «Гром крыльев колесницы дней» (как в столь любимой обоими двадцати с чем-то летними друзьями лирической жемчужине XVII столетия — «К стыдливой возлюбленной»[66] Эндрю Марвелла), но скорее… голос какой-то птицы, так?
Голубя? Горлицы? Канадской казарки?
Кукушки?
4
Лето
Sumer is icumin in,Lhude sing cuccu.Groweth sed and bloweth med,And springth the wude nu.Sing cuccu![67]
Лето пришло,Пой громче, кукушка,Семена прорастают, зацветают луга,И в лесах распускаются почки,Пой, кукушка.
В середине дня середины мэрилендского июля, то есть через три с чем-то недели после Летнего Солнцеворота, Поэт/Профессор/Спутница Жизни/Критик Аманда Тодд, прочитавшая по просьбе ее супруга предыдущую главу («Весна») его чем-оно-там-окажется-пока-непонятно, заявила или объявила автору оного:
