Денис Драгунский - Ночник. 365 микроновелл
Никаких недовольств не выказывал и дополнительных денег на химчистку не взял, хотя Л. его долго уговаривала.
Через месяц я его снова вызвал. Вечером позвонил, договорились на завтра, на три часа дня. В три его нет, в полчетвертого тоже. Тогда в Москве пробок не было, поэтому опоздание на полчаса – это был повод позвонить, спросить, что случилось. Звоню ему домой, подходит женщина.
Так и так, Рафаил Давыдович обещал приехать в три, вы не знаете, где он. Она говорит: «Он утром умер». Вот оно как. >
Сон
Мне снится, что я сплю, завернутый в простыню, в тонкое полотно, как маленький ребенок или как мумия.
Невероятно легко, приятно, глубоко спится, ощущение отдыха, покоя, безмятежности.
У меня кашель, горло болит, но это не мешает.
Рейх
Приснилось, что я сижу на лекции. Лектор говорит:
«А вот если бы Гитлер был не национал-социалистом, не расовым безумцем, а просто социалистом? Строил бы страну рабочего класса, или страну лавочников.
Рейх рабочих и крестьян, вот так. Ну или рейх трудящихся лавочников. Он бы остался в истории как крупный деятель, и войны бы не было. Или так вообще быть не могло?»
Торгуюсь
Разговариваю с неприятной дамой восточной наружности, которая у меня собирается снимать квартиру.
Никак не можем договориться. Мне ее требования кажутся просто возмутительными. Например, она говорит:
– Я в июле уеду в отпуск, и за этот месяц деньги платить не буду!
Я решил, что всё, не буду ей сдавать, и теперь проблема, как ее выпроводить. А она ходит по квартире и делает какие-то замечания. Тут крючок, там замок…
Кошки
Дождь, две или три кошки (сколько их точно – не видно в траве) бегут под дождем, ищут дырку в заборе. Находят дырку, скрываются в ней.
Кухонный разговор
Слышу, как какие-то тетки жуткими, карикатурно-плебейскими голосами обсуждают какую-то другую тетку и ее мужа: «Что-й-то он у ней такой худой-то?
Что-й-то она своего совсем не кормит?»
Глаза
Женщина у отоларинголога.
Вижу ее запрокинутую голову, широко открытый рот, в котором возятся две руки в резиновых перчатках. Вижу ее отчаянные, полные страха глаза.
Галя
На какой-то выставке все ходят и рассматривают картины.
Вдруг начинается разговор про Галю Старовойтову.
Маленькая, полненькая старушка с лицом в мелких морщинках, в бежевом платье с кружевным отложным воротником, спрашивает: «Кто такая Старовойтова?»
Подходит какой-то мужик с орденскими планками, в синем костюме и галстуке, похожий на сильно постаревшего и обносившегося путчиста Геннадия Янаева < был у нас такой вице-президент и даже и. о. президента на три дня >. Он говорит про Галю гадости. Старушка кивает и идет к двери. Я ее догоняю, заступаю ей дорогу, присаживаюсь перед ней на корточки – она очень, очень маленького роста. Я объясняю, что все не так, все наоборот, Галя была хорошая, честная. Рассказываю, как ее подло убили. Мужчина пытается мне помешать, встревает в разговор со своими гадостями. Дескать, везла в Питер мешок денег, и ее ограбили по наводке и убили в ходе ограбления, и политика тут ни при чем.
Я вижу, что он, несмотря на старомодный костюм и ордена, вовсе не старый. И никакой это не престарелый путчист Янаев или кто-то в этом роде, а молодой парень. Все эти орденские планки и галстук селедочкой – маскарад, на самом деле он совсем молод, просто даже юн, ему лет двадцать пять, самое большое.
Признаки преступления
Шерлок Холмс читает лекцию (кажется, студентам).
Он говорит: «Преступление само по себе – аномалия.
Поэтому преступлению всегда сопутствуют аномальные явления. Неправильные, неожиданные, необычные вещи. Задача сыщика – найти эти неправильности».
Философия
А дальше – макароны!
«Und dann – die Makaronen!» – громко, радостно и немного слабоумно сказал старик в немецком военном мундире.
– Кто это? – спросил я.
– Хайдеггер, – ответили шепотом.
Группа
В детском саду я вместе с другими детьми развешиваю белье, разноцветные простынки – так, чтобы выгородить участок для прогулок нашей группы.
Жара
Во сне пришла такая вот идея: зажечь где-нибудь на Новой Земле огромную газовую горелку, чтобы понизить атмосферное давление и чтобы пошли наконец дожди.
Даже самому во сне смешно стало.
Макс Либерман
Сон, красивый своим цветом.
Женщина сидит и пишет в блокноте. Красивое лицо с большим носом, с желтыми прямыми волосами. Она сидит, закинув ногу на ногу; она в светло-серой льняной юбке и желтоватой кофте. Она живая, настоящая, я вижу, как она пишет в блокноте карандашом, как отбрасывает упавшие на лицо волосы, как покачивает ногой. Но при этом она как будто написана маслом на холсте. Как будто это картина Макса Либермана.
Руки
Женские руки у моего лица.
Подробно вижу пальцы, ногти…
Интервью
Встреча с журналистами назначена в очень богатом и совершенно незнакомом дачном доме. Дом, однако, хоть и богатый, но это именно старая дача, а не новая вилла. Почему-то у меня должны брать интервью именно здесь.
Никак не начнем работать. Антон Золотов из журнала «Неприкосновенный запас» и какая-то неизвестная девушка все время бегают с этажа на этаж, из комнаты в комнату; я бегаю вместе с ними. Мы веселимся, хохочем.
Лампы, ванные комнаты, одежда на спинках кресел.
Постоянная мысль: «Это чужой дом, это чужая одежда».
Второй сон. Театр
Мы с Л. и еще какие-то две пожилые дамы, с которыми мы познакомились в скверике перед театром, – мы опаздываем на спектакль.
Раздевалка. Я снимаю пальто, почему-то вместе с пальто снимаю пиджак, и обнаруживаю несколько цветных рубашек, заткнутых в рукав пиджака. Всю эту кучу я забрасываю за барьер раздевалки. Бежим по темному фойе к дверям зала. Спектакль уже начался. Слышен из-за дверей голос Нины Дробышевой:
– Эдмунд опять ничего не ел за завтраком! Если он не будет есть, он никогда не поправится.
Это «Долгий день уходит в ночь» Юджина О'Нила.
Театр очень роскошный: в фойе мраморные колонны, наборный паркет, ковры.
< На самом деле спектакль по этой пьесе, где Дробышева играет Мэри Тайрон, идет на малой сцене Театра Моссовета. Там, на пятом этаже, нет никаких колонн и паркетов. >
Трава
Берег реки, высокая трава, в траве брошенные велосипеды; кто-то купается. Не могу понять кто – не могу разглядеть сквозь высокую густую траву.
Чувство, что кто-то без меня или не со мной купается.
Неприятно, обидно, и ведь не станешь что-то делать.
Да и что тут сделаешь.
Коридор
Женщина говорит мне, что она – новая молодая жена Симона Маркиша. Она сильно моложе меня, лет на двадцать. Мы с Олей разговариваем с ней в коридоре какой-то квартиры. Она вдруг берет мою дубленку и Олино зимнее пальто в длинную, сверху вниз, охапку и говорит, что это нужно повесить в шкаф. И просит помочь. Мы с ней вдвоем держим эту одежду, и она вдруг прижимается ко мне сквозь пальто и дубленку, и я, зная, что это нельзя, неправильно, невозможно, обнимаю – вернее, просто трогаю – ее талию. Она прижимается ко мне еще теснее, я понимаю, что всё, стоп, разжимаю руки, и охапка одежды падает вниз, на пол.
Я целую ей руку, холодно и вежливо, показывая, что «ни-ни, всё-всё». Потом спрашиваю, сколько лет Симону Перецовичу. Она говорит – «семьдесят восемь».
Я начинаю рассказывать ей и Оле, как познакомился с ним в 1967 году, когда еще только собирался поступить на филфак, на классическое отделение, как он познакомил меня с Юрием Сергеевичем Степановым и с Кларой Петровной Полонской.
< Филолог и переводчик С. П. Маркиш умер в 2003 году в возрасте 72 лет. Я его видел в своей жизни лишь однажды – в 1967 году, когда мы встретились на филфаке; потом один раз звонил ему по телефону в Женеву из Монтрё в августе 1991 года; встретиться мы так и не смогли. Я читал в его переводе «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и «Разговоры» Эразма Роттердамского. Никакой новой молодой жены у него не было. >
Август
Четверка
На кафедре классической филологии сидим и обсуждаем какую-то книгу. Скорее даже диссертацию. Или дипломную работу. Обсуждаем очень зло, недоброжелательно, насмешливо.
Эта книга представляется мне в виде толстого живота, толстого на один бок, как будто там что-то неправильное, какое-то инородное тело.
Я смотрю на этот толстый кривобокий живот, и насквозь вижу, что там большая, черная, железная цифра «4».
– Четверку поставим, ладно! – говорит Оля Савельева. – Так и быть, так и быть.
Бердслей
В коммуналке на Комсомольском, дом пять. Большая темноватая комната. Кресла, шкафы, столики. Немытые окна с неухоженными цветами в пыльных горшках.
Подоконники забиты всякой мелкой ерундой: пузырьки, коробочки, чашки, записные книжки. Чемоданы и коробки на шкафах. Раскладушка запихнута между шкафом и окном. Вечер. Лампа над кроватью. Очень широкая кровать – разложенный диван-книжка.
