Наталья Арбузова - Тонкая нить
Миновали манеж. Под стеной его сидели на корточках русские панки со своей ритуальной хохлатой стрижкой. Куполообразное сооруженье постоянно о себе напоминающего одиозного Зураба уже существовало. Мы проехали мимо библиотеки в крыле старого университетского зданья, которую почтил своим постоянным присутствием и трудами граф Николай Николаич Бобринский, прямой потомок Екатерины Великой, plus royalist que le roi. Для сокрытия рожденья предка его во время краткого царствования Петра III двое сторонников Екатерины подожгли дома свои, устроив в Петербурге нарочитый переполох. Пока я вспоминала этот исторический анекдот, чугунный Ломоносов промежду библиотекой и недавно отвоеванной Татьяниной церковью рассеянно кивнул нам.
Мы подъехали к гостинице «Россия», везя с собой свое пульсирующее время. Перед гостиницей стоял палаточный городок правдоискателей с детьми и скарбом. Не токмо как большое торжище, но и как большое кочевье встретила нас Россия в этот иллюзорный день. Казалось, с падением советского колосса на глиняных ногах началось новое переселенье народов, и евразийская сущность России обнаружилась как никогда. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. А мы оказались на линии разлома, думала я, въезжая на Большую Дмитровку, Пушкинская тож. И в подтвержденье мыслей моих в причудливом нашем безразмерном времени провалилось несколько домов. Сразу стал виден сквозь многие улицы мерцающий клипом памятник Дзержинскому, то рушащийся, то зловеще встающий из руин, и уж заранее вновь вздрагивающий храм Христа Спасителя.
Пронеслись мимо опекушинского памятника Пушкину, они с Гоголем раскланялись. И вот уж по Тверской несется бричка через ухабы. Мелькают мимо будки, бабы – всё как положено: балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах. Вот и крест моей церкви Всех Святых на Соколе. Выезжаем из Москвы на, простите, Ленинградское шоссе, и – вдоль по Питерской по дороженьке. Черт завозился у меня в кармане и заорал дурным голосом: «В Петербург! К царице!». Проезжаем Зеленоград, он же Крюково – вотчину сына моего Митьки. Оглядываюсь на нарядную церковь при въезде, стараясь не толкнуть в тряской бричке напряженно молчащего Гоголя. Думаю о том, что Митька и в Зеленоград переехал по слову, так же как и в свою нижегородско-костромскую деревню. Когда в сравнительно ранние опасные месяцы перестройки колонны демонстрантов шли против молчаливого построенья войск, коим неизвестно какой приказ был отдан, впереди были зеленоградцы. Одни молодые мужчины, под руки, ровной ниткой во всю ширину площади. На груди с расстановкой большие буквы:
З Е Л Е Н О Г Р А Д
Возле Зеленограда мелькнула бывшая деревня Ржавки, теперь скопище коттеджей. Сюда перед войной выезжала наша семья летом, на грузовике со всем скарбом. Здесь бодал меня во чреве матери судьбоносный бычок – картина, достойная иглы Пабло Пикассо. Бычок, сделавший из меня то, что я есть. Здесь держала меня на руках крестьянка Татьяна Башкова. А сын ее Коля Башков ходил по пятам за городскими пришельцами и говорил мечтательно: «Чеснок пахнет колбасой». Не берусь с ним спорить. Нaм вдалбливали сызмальства искаженное представленье о том, что первично. Лично я склонна уподобить чеснок духу, колбасу же материи. Дальше как вам будет угодно.
5
В Петербург, к царице. Но не к той властной и запальчивой даме, что беседовала инкогнито с Машей Мироновой. К другой, прекрасной, женственной и обреченной, как Мария Стюарт. Ее или не ее останки прибыли вчера из Екатеринбурга, про то пусть ведает господь Бог и православная наша церковь. В нашей умученной царице точно так же не было ни капли русской крови, как и в царице, кузнеца Вакулу облагодетельствовавшей. Но как шли ей кокошник и бусы! Она походила на иных фотографиях на Лину Кавальери, была многочадна, как достойнейшие из римских матрон, и любима супругом своим едва ли не более России. А потом в преисподней екатеринбургского подвала летали рикошетом пули, отскакивавшие от корсетных планок ее прекрасных дочерей, и ник на руках царственного отца болезненный мальчик в возрасте Димитрия, царевича убиенного. О, недаром по всему миру страховые общества не страхуют автомобильных гонщиков и коронованных особ.
Вот она легла костьми в великокняжескую усыпальницу придела святой Екатерины Петропавловского собора Петропавловской же крепости, наша кроткая царица, к которой мы так спешили, или же, по контрверсии православной нашей церкви, невольная самозванка, такая жe мученица, им же несть числа. Бог ведает, церковь судит, будут ли кости сии наречены святыми мощами. В том, что церемония захороненья стихийно перерастет в поименное поклонение мощам, я ни минуты не сомневалась. Должно было в последний момент произойти какое-то благое вмешательство. Вышло в точности по-моему. Академик Дмитрий Лихачев в данном случае блистательно сыграл традиционно русскую роль мужа, народом во старчество нареченного и власть предержащим путь указующего.
Мы пошли к бричке. Черт наш, пока скромно дожидался нас в отдалении от святого места, надзираемый Петрушкою и Селифаном, сильно приуныл. Зато какое вниманье проявил он к посещению нами Волкова кладбища! Боюсь, ему было хорошо известно, что душа Владимира Ильича Ульянова не найдет успокоения и тогда, когда иссушенное тело его будет честно предано этой земле – лучше поздно, чем никогда – в соответствии с завещаньем усопшего.
Усопшего, но не покойного. Уж какой покой тому, чье мертвое тело постоянно латают и реставрируют. Какой покой тому, чье имя упоминают ежесекундно в прямо противоположных контекстах, будто тащат в разные стороны. Какой покой тому, кто заварил всю эту несъедобную кашу.
Государь ты наш батюшка,
Государь наш Владимир Ильич,
А кто ж ее будет расхлебывать?
– Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки.
Вот и расхлебываем.
Никакие митинги на Дворцовой площади, ни же беспокойные призраки октябрьского переворота не смогли испортить нашего краткого пребыванья в Санкт-Петербурге. Невский проспект стелился под ноги Гоголю. Вот уж мы уезжаем, кони наши не знают усталости. Это не Гнедой, Чубарый и Заседатель, но огнедышащие чудовища. Петрушка с Селифаном вели себя выше всяких похвал, за ними дело не стало. Черт был услужлив и расторопен. Отъезд наш сопровождало тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой: медный всадник проводил нас самолично.
6
Уезжаем через Гатчину. Откуда ни возьмись, поперек дороги стал Павел I – ни дать ни взять три полковника КГБ с машиной на пути танков Кантемировской дивизии, вызванных Жуковым при аресте Берии – и сделал артикулы запретительного характера. Я вышла из брички, изобразила робкий кникс. Куды там! На счастье наше явился как из облака Великий лейтенант Российского приорства Мальтийского ордена граф Николай Николаич Бобринский. Гневно распушив роскошные усы свои, никаким пером, никакою кистью неизобразимые, он погрозил Павлу пальцем и произнес с укоризной: «Но не совсем он правил на рыцарский манер». Павел стушевался и отступил с барабанным боем.
В Ревель, к кадриоргскому ангелу! Может быть, он даст мне скорбный венок свой? А навстречу нам снова возвращаются с победой петровские полки. Сам Петр проскакал мимо нас с гордой и радостной улыбкой. Дорога идет высоким морским берегом. Здесь ехал мимо зарослей шиповника по коварному приглашению тестя князь Канут. Миновали замок Раквере. Все здесь отдает Россией – Жуковским, Алексеем Константинычем Толстым и моими остзейскими предками. Я чувствую себя как маг Просперо, низким обманом вытесненный из своих владений отнюдь не могущественным, но коварным подданным.
Что понадобилось Гоголю в Ревеле? Зачем он завез меня наподобие черноногой коробочкиной девчонки? Гоголь мысленно ответил мне, что боготворит Россию и русский язык. Что малороссийское дворянство спокон веку говорило по-русски. Только русский язык впору ему, Гоголю, только всё без изъятья российское пространство подобает душе его. Не станут же обожаемые им малороссийские селяне указывать, на каком языке ему писать. В Эстляндии, где мы находимся, дворяне были немцы, крестьяне чухонцы, чиновники, офицеры и дерптские студенты – русские. Так и везде. Разъять сплошную эту ткань невозможно.
Я, мысленно слушая гоголевский монолог, вспоминала, как накануне второго отторжения Эстонии от России жила здесь в доме русской женщины, брошенной мужем-эстонцем. Она растила дочь от этого распавшегося брака, не говоря с нею ни слова по-русски из страха за ее будущее. Эта женщина ушла из великой языковой культуры в тесную ей узость малого народа. Бедная, обделенная!
Вот мы в Ревеле, и кадриоргский ангел тоже возлагает венок свой на голову Гоголю, не взглянув в мою сторону. Мы стоим на берегу, дважды венчанный Гоголь и простоволосая я, глядя на волны морские. Вон несутся попутным ветром с острова Рюгена под варварские звуки своих волынок воинственные славяне, предводительствуемые Боривоем. А уж бедные русскоязычные не-граждане мнутся возле нас. Они пришли с петицией к Гоголю, не видя иного заступничества. Гоголь сложил поданную ими бумагу и очень аккуратно убрал в шкатулку, расположение отделений коей известно читателю «Мертвых душ». Какие-то санкции, я думаю, воспоследуют. В том, что у него есть связи в потустороннем мире, я нимало не сомневаюсь.
