Алексей Андреев - Среднерусские истории
В такой ситуации отказ вешать руководящие портреты был равносилен заявлению: я взяток больше не беру и брать не буду! А наш чиновник, не берущий взяток, согласитесь, это уже нонсенс какой-то. Полная диковина и артефакт. Легче себе представить папу римского, танцующего перед собором Святого Петра ламбаду в оранжевом одеянии и кричащего: «Харе Кришна! Харе Рама!», или нацбола, лобызающегося с хасидом, или ваххабита, отнимающего жадно кусок сала у хохла, чем подобного чиновника. Товарищи такому доверять не смогут! А уж начальство – и подавно.
Так что мэра нашего можно было понять. Тем более что дальнейшее его недоумения только усугубило.
– Не могу я их повесить, – упрямо сказала Жанна. – Они гармонию нарушают.
– Какую гармонию?! – прорычал мэр. – У тебя что – месячные?
Связь между гармонией и месячными Жанна не уловила, поэтому честно ответила:
– Нет… А что?
– А то! – доступно ответил Фуфаев. – Чего тебе тогда в голову ударило?
– Ничего, – пожала плечами Жанна.
– Тогда… верни… портреты… на место… – медленно, с расстановкой произнес мэр.
– Зачем? – продолжала удивлять его Жанна.
– Для красоты! – рявкнул Фуфаев.
– Да ну, они некрасивые. Злые какие-то… Смотрят так, будто я у них чего-то украла.
На этом месте мэр вздрогнул и с подозрением уставился на подчиненную. Дело в том, что крала-то как раз она у них постоянно. На том, собственно, и сидела, для того из области привезена и была. Ну не у них конкретно, конечно, кто ж себе такое позволит, самоубийц нет, а у государства, и не для себя, в общем-то, а именно что для мэра и для тех, кто за ним и над ним стоял, но ведь и ей кой-чего перепадало! Уж не бедствует! Квартира, машина, дачка нехилая… Во Франции была, в Италии, в Англии, только что вон в Индию слетала с художником каким-то своим на месяц, загорела, как папуас… Так что слова такие ее странные можно было объяснить только двумя причинами: либо она совсем с ума двинулась, резко позабыв обо всем, либо решила «соскочить». И еще неизвестно, что хуже.
– Не злые, а строгие, – наконец, осторожно сказал мэр. – За порядком следят.
– А чего за ним следить, если все равно его у нас нет нигде? – выдала следующий крамольный перл Жанна. После чего соединила перед собой ладони, склонила голову и протянула: – А-ум.
«Нет, все-таки дурка», – подумал Фуфаев, а вслух произнес:
– Почему же нет? Есть. Наводится… сверху вниз.
– Нет и не будет. Пока каждый из нас не сделает свой нравственный выбор: либо он с добром вместе, либо со злом.
«Да еще какая дурка! – воскликнул про себя Фуфаев. – Где же она этой булды понахваталась? Не от художника ли своего сраного?»
Художника этого он никогда не видел, только слышал, что у Жанны с ним отношения, однако всякую такую шушеру творческую не любил априорно. Потому что не понимал. Художник был не из местных, объявился в городке с год назад, приехав чуть ли не из столицы. Прибыл на похороны родной тетки, которая завещала ему свой домишко с убогим хозяйством, да и остался. На какие шиши жил – непонятно, чего-то там не то малевал, не то лепил и вытесывал, вел при школе бесплатно кружок, который посещало, говорят, полтора ребенка, и один раз устроил свою выставку в библиотеке, которую от скуки посетили многие, – всё внимательно осмотрели, покивали, языками поцокали, но ничего не поняли. Тогда-то Жанна с ним, видимо, и познакомилась. И вон как припекло – в Индию свозила за свой счет.
«Надо сказать, чтоб гнали его из школы, – решил Фуфаев. – Нечего нам тут детей портить».
– Какой-какой выбор? – переспросил, не скрывая отвращения. От слова «нравственность» и всех его производных его всегда тошнило. И, когда приходилось что-либо подобное произносить, он сразу добавлял про себя что-нибудь матерное – так легче выговаривалось.
– Нравственный, – повторила Жанна, еще раз заставив его поморщиться.
– Угу… Вот мы все его и делаем – на выборах! Разве не так?
– Какая же там нравственность? – печально удивилась Жанна, вспоминая, сколько денег – и из городского бюджета, и принудительно собранных с местных коммерсантов – пришлось угрохать на последних выборах, чтобы обеспечить спущенные из области явку и проценты. Которые потом все равно пришлось сильно дорисовывать.
Вспомнил об этом и Фуфаев. И на всякий случай подпустил демагогии:
– Какая надо – государственная!.. Или ты считаешь, что наши выборы… – Тут он напрягся, но все же выдавил: – Безнравственные?!
– Ну да. Чего в них нравственного?
– Результат, дура! – в сердцах рявкнул мэр.
– Подтасованный?
– Правильный! – сказал с нажимом и подумал: «Нет, надо этого художника вообще из города гнать! Куда Петрюков смотрит? Не может лишний раз зад поднять? Только квасить горазд, скоро ряха в дверь кабинета не пройдет».
Тут он немного перегнул. Действительно, и выпить начальник городской милиции Петрюков любил, и физиономию имел такую необъятную, особенно в районе щек, что рассматривать ее можно было только частями – целиком в поле зрения она с трудом помещалась. Но уж если что и могло застрять в дверях кабинета в первую очередь – так это его живот. Все же он пошире лица выглядел… Хотя и сам мэр, между прочим, корпускулярной умеренностью не отличался. И тоже наглядно демонстрировал преимущество своего сытного рациона перед нашим подножным кормом.
– Короче, хватит тут. Народ наш свой выбор давно сделал. Он – с ними! – Мэр сначала торжественно указал на пустую стену за спиной Жанны, потом – на потолок. – С президентом и премьером. А вот ты с кем?
– А я – с ними! – ответила Жанна и протянула руку к другой стене – напротив.
Фуфаев повернул голову и увидел там два иных портрета. Небольших, не канонических, не цветных и весьма невзрачных. Без солидных рам, без стекла, без пространства сзади, пригодного известно теперь для чего, одним словом, без всего, что делает портрет портретом, а не бумажкой для подтирки, на кой-то прилепленной к стене.
На одном был изображен некий смутно ему знакомый старик с окладистой бородой, на другом – совершенно незнакомый пожилой заморыш с оттопыренными ушами и в круглых очочках. По виду – откровенный чурка.
– Это кто? – спросил про бородатого. – Патриарх, что ли?
– Да, патриарх, – с полуулыбкой подтвердила Жанна.
Мэр тут же перекрестился на портрет и изобразил поклон. Даже успел подумать, что, может, и не так уж все и запущено, пока Жанна не добавила:
– Патриарх русской литературы.
– Че-го?..
– Это Лев Николаевич Толстой.
Теперь Фуфаев вспомнил: такой же портрет, только размером побольше, в раме и за стеклом, висел в школе, где он с трудом доучился, в кабинете литературы. И еще вспомнил, что Толстой вроде был отлучен от церкви. А значит, крестного знамения ему ну никак не полагалось. И надо бы его, наверное, как-то вернуть. Вот только как – не креститься же в обратном порядке, начиная с левого плеча? А вдруг это уже сатанизм?
«Тьфу на тебя десять раз!» – мысленно пожелал классику, решил, что лучше пару лишних свечек в церкви поставит, и сердито спросил про другого:
– А это что за чучело?
– Это не чучело. Это Махатма Ганди.
– Какая такая махатма?
– Не какая, а какой, – поправила его Жанна. – Это он.
– Да хоть оно! Кто он такой? Китаец? – вспомнил про фэн-шуй.
– Почему китаец? Индиец.
– Ах, индиец… – протянул Фуфаев. – Понятно… В отпуске с ним познакомилась?
– К сожалению, нет. Он давно умер.
– Значит, в секту там записалась, – понял мэр. – Плясать будешь с бубном. «Махатма, – орать, – махатма!»
– Махатма, между прочим, означает – великая душа.
– Вот-вот, я и говорю. Шаманить будешь, духов созывать.
– Нет, не буду, – почему-то с жалостью глядя на начальника, произнесла Жанна. – Я буду идти по пути сатьяграха.
Фуфаев нахмурился, пытаясь вспомнить: слышал он когда-нибудь о таком пути или нет?.. Нет, точно не слышал.
– Это еще что за хрень? – спросил.
– Это не хрень, это непримиримая борьба со злом и угнетением. Борьба за добро и истину.
«Вот только мне здесь сумасшедшей революционерки не хватало! – не то чтобы испугался, но как-то заопасался Фуфаев. – Еще укусит, зараза, или бомбу кинет…» – Он поджался и незаметно попятился к двери.
– Ненасильственная, – будто прочитала его мысли Жанна.
Мэр остановился и вновь приосанился.
– Знаете, как Махатма Ганди сказал? «Мир достаточно велик, чтобы удовлетворить нужды любого человека, но слишком мал, чтобы удовлетворить людскую жадность».
Жадность Фуфаева еще толком и не начинала удовлетворяться, пока лишь аппетит нагуливала, так что фраза показалась ему чрезвычайно глупой.
– И еще он сказал: «Лучший способ найти себя – перестать прислуживать другим людям».
«Во, блин, наблатыкалась! От зубов отскакивает», – злобно подумал Фуфаев, чувствуя, как у него скулы сводит от этой проповеди.
