Дэниел Уоллес - Арбузный король
— Нет, — сказала я. — Никогда.
— Что ж, — сказал он, слегка приподнимая голову, — это старая история. Поверишь ли, я когда-то имел дело с младшим Харгрейвзом.
— Да ну! — сказала я.
— Ну да, — сказал он. — После одного несчастного случая этот парень уехал из Эшленда и, по его словам, бродяжничал, перебиваясь случайными заработками, пока наконец не прибыл в Бирмингем. Это было давно, еще до твоего рождения. Я тогда работал в химчистке, а он — по соседству, на карандашной фабрике.
— Карандашная фабрика. Понятно. А как его звали?
— Представь, он изменил свое имя. Я не могу сейчас припомнить, как он звался в то время. Он так хотел избавиться от воспоминаний о прошлой жизни, что отказался от всего с ней связанного, включая собственное имя.
— А что с домом? — спросила я.
— К этому я и веду, — сказал он. — Как-то вечером несколько ребят из химчистки и с карандашной фабрики собрались на карточную игру. Покер. Серьезный покер. Ставки в таких играх были высоки — разумеется, по меркам людей почти неимущих. Однажды я проиграл в покер свою машину. Другой парень даже проиграл свою девушку. Харгрейвз — или как он тогда звался…
— Ты никак не припомнишь, — вставила я.
— Увы, никак. В тот вечер ему шла карта. Он был под градусом, снимая стресс, — накануне он узнал о смерти своего отца. Каким-то образом юристы сумели отыскать наследника. По нему было сложно судить, рад он или опечален. Бывают состояния, которые словами не выразишь. Потерять отца всегда тяжело, даже если это был такой отец, как у Харгрейвза. Мы в общих чертах знали его историю… И тут мне тоже приходит хороший расклад. Надо сказать, что в тот самый день я приобрел свою первую недвижимость: крохотный земельный участок в центре города. Не бог весть что, но мое собственное. Купчая была у меня при себе, и, когда ставки превысили всю мою наличность, я продолжал их поднимать. Все уже спасовали, остались мы с Харгрейвзом. Наконец я поставил на кон свою купчую, а он — документ о праве собственности на эшлендский дом. Мы открыли карты, и ему не повезло: флеш-рояль бьет каре при любой погоде в любое время суток. Вот так я стал владельцем дома в Эшленде. Выиграл в покер. Кстати, знаешь что? Возможно, именно тогда я подцепил ту фразу. О смеющейся мартышке.
— И с тех пор ты больше не видел младшего Харгрейвза, — сказала я.
— Никогда, — сказал он. — Но до меня доходили разные слухи. Жилось ему очень несладко.
— Не повезло бедняге, — сказала я. — Такое случается со многими.
На улице по-прежнему шел дождь и светило солнце. Мартышка неведомо где продолжала смеяться.
— Но в конце концов его жизнь наладилась, — сказал Эдмунд, подмигивая мне. — Все не так уж плохо в этом мире.
— Я тоже так думаю, — согласилась я.
И я продолжаю думать так до сих пор.
Часть II
— Давным-давно, когда проезжие дороги еще не добрались до этих мест и человек еще не утвердил над ними свой флаг (под каковым я разумею гордый флаг Юга), здесь было сплошное болото, и в этом болоте родился ты. Ты был рожден в болоте, Томас, и остался брошенным посреди болота, когда шайка злых цыган похитила твою маму. Ты тогда провалился в ямку под корнями огромного дуба, и суеверные язычники решили, что ты ухнул прямиком в преисподнюю. Твою маму они увезли в доисторическую деревушку в Аристее, далеко-далеко отсюда, где благодаря своим великим достоинствам она вскоре сделалась их царицей и превратила это племя из кары божьей в светоч цивилизации, — но это совсем другая история, которую я расскажу тебе как-нибудь в другой раз. Ты несколько лет прожил на болоте один-одинешенек, питаясь червями и цветками водяных лилий, а потом я тебя нашел и дал тебе свое имя. Немало пришлось повозиться, обучая тебя человеческой речи. Сначала ты по большей части лаял и рычал, но мог также понимать язык рыб, благодаря тому что много времени проводил в воде, — вот почему ты сейчас такой хороший пловец. Твоя бабушка тобой гордилась бы.
Я провел свое детство на десяти акрах земли, которые мой дед именовал фермой, хотя там не росло ничего, кроме сосен. Канава вдоль проселочной дороги, ведущей к нашему дому, терялась в густых зарослях дикой ежевики. В хозяйстве мы имели трех коров. Других детей в этой глуши не было; по утрам дед возил меня за две мили к шоссе, где я подсаживался в школьный автобус. Дед мог бы отвозить меня прямо в школу, но мне нравилось ездить на автобусе.
Единственная наша соседка, миссис Невинс, была много старше всех людей, каких я знал, — сгорбленная, с жесткой, покрытой крапинками кожей. Каждый год рождественским утром дед, Анна и я отправлялись ее навестить, и она дарила мне монетку, которую называла «счастливый десятицентовик». Насколько я мог судить, ничего особо счастливого в этих монетах не было: обыкновенные блестящие десярики, которые ей выдавал банк. У нас завелась маленькая традиция — сколько я себя помню, каждое Рождество мы возвращались пешком от ее дома, и я без конца повторял:
— У меня есть счастливый десятицентовик! Я могу выйти на самую середину дороги, и никто меня не задавит, потому что у меня есть счастливый десярик!
Анна смеялась, а дед говорил:
— Может, дело не столько в монете, сколько в тебе самом?
— Когда у меня наберется десять счастливых десяриков, — говорил я, — это составит счастливый доллар.
Эдмунд Райдер — отец моей мамы и во многих смыслах также мой отец — питал сильное отвращение к правде и здорово наловчился убегать от прямых ответов. Я привык не верить ни одному его слову. Сам я был совсем не такой. С раннего детства я старался проще смотреть на вещи и принимать мир таким, какой он есть. Мне нравилась математика, и нравилось думать, что на любой вопрос существует только один правильный ответ, а все другие ответы неверны. Но деда не устраивал этот мир, который был для него лишь отправной точкой для плетения баек. Впрочем, он использовал свой дар сочинителя скорее во благо, чем во зло: он использовал его при продаже клиентам домов, но при этом никогда не врал насчет важных деталей вроде состояния канализации, наличия термитов или возможности подтопления в период паводка. Его сказки касались «духа дома», то есть его прошлого. Он придумывал истории о живших в нем людях, о происходивших здесь событиях, о том, при каких обстоятельствах этот дом был построен. Эти истории были так увлекательны, что клиент зачастую покупал дом не из-за каких-то его реальных достоинств, а из желания стать частью связанной с ним чудесной истории, которую ему только что поведали.
Иногда дед брал меня с собой на работу, и я слушал его рассказы с открытым ртом, удивляясь так, как только может быть удивлен восьми-, девяти- или десятилетний мальчишка.
Вот, например, одна из историй, которую он рассказал парочке молодоженов.
— Вы, наверное, слыхали о великом переселении тибетских монахов, случившемся некоторое время назад, когда они… Что, не слыхали? О'кей, это длинная история, но я попытаюсь изложить ее вкратце. Было это не то в шестьдесят первом, не то в шестьдесят втором. Страшное китайское вторжение в Тибет. Танки, самолеты, бах-бах-бум, пальба, взрывы. Примерно сотня уцелевших монахов спасается бегством за пределы своей страны — то есть Тибета, как вы понимаете. Они не стали пересекать границу ползком безлунной ночью. Нет, не такие это были люди. Они оделись — или, лучше сказать, вырядились — как артисты бродячего цирка. Их наряды нарочито бросались в глаза. Кто-то изображал из себя укротителя тигров, кто-то — погонщика слонов, другие были пожирателями огня, канатоходцами и так далее. При этом каждый из них прятал в кармане мешочек с тибетской дорожной пылью и грязью. Родная земля — это святое. Китайские стражи границы — ребята отнюдь не семи пядей во лбу, так что монахи прошли пограничный контроль без проблем… Покинув свою страну, они направились прямиком в Бирмингем, штат Алабама. Как они добирались и почему выбрали именно этот город, осталось тайной. Хотя определенные догадки на сей счет имеются. Тибет и Бирмингем как-то связаны между собой по линии меридианов. И по линии параллелей тоже. Я не ученый и не могу объяснить точнее. Посмотрите в справочниках. Такова была первопричина их появления здесь. Потом уже их поразила красота этого города, лежащего у подножия Аппалачей. Да и как тут не поразиться? Невозможно. Я, например, не устаю поражаться… Короче говоря, этот дом, как и вся эта улица и весь этот квартал, на протяжении нескольких лет были заселены тибетскими монахами. Куда ни плюнь, попадешь в тибетского монаха. Моя жена Эллен — она скончалась не так давно, — Эллен с ними дружила и угощала их домашним печеньем. Такая уж она была женщина, очень добрая. Ныне все они исчезли — и Эллен, и монахи, но люди и сегодня называют этот район благословенным. И они совершенно правы, потому что здесь никогда не случается неприятностей. Никаких преступлений, никаких скандалов и разводов, дети играют на улице без малейшего риска попасть под машину. Это началось в то самое время, когда здесь жили монахи. Позднее они разбрелись по свету. Кто их знает, где они обитают сейчас. Но кое-что осталось здесь. Сказать вам, что здесь осталось? На каждом квадратном ярде? На каждом ярде этого дома и по всей округе? Так вот, здесь повсюду припрятаны мешочки с чудесной тибетской грязью. В этом тихом закутке больше Тибета, чем в каком-либо другом месте Земли. Исключая, конечно, сам Тибет. Даже свет, проникающий в комнаты через эти окна, даже свет имеет особый оттенок. Вот, пожалуйста, взгляните и убедитесь. А что касается ссудных процентов, так они просто не могут быть лучше…
