АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке
— Пуф! Я думаю, теперь он наконец сыт. Тереза, ты не уложишь его, а заодно не захватишь мой свитер? Теперь у меня из другой груди потекло.
Сапожник вдруг встает и, задев Джейн, спешит в глубину сада навстречу маленькой, сухонькой даме под черной вуалью.
— Не спешите, мадам Пэман. Идемте, выпейте с нами чашечку кофе.
Он не слышит, что отвечает дама, а мама Пуф объясняет:
— Она ходит в черном с тех пор, как у нее убили сына под Дьеппом. А муж ушел на фронт, чтобы отомстить за него, и она все время сидит дома одна, за закрытыми ставнями. Ох уж эта война, конечно, она дает работу, но сколько же горя приносит!
Дама, не поднимая вуали, присаживается на край скамьи и, держась очень прямо, маленькими глоточками пьет кофе.
— Не торопитесь, мадам Пэман, служба начнется не раньше, чем через четверть часа. При такой хорошей погоде вам не мешало бы подышать немножко свежим воздухом!
— Какая чудесная сирень, — тихо говорит дама сквозь вуаль.
— Вот увидите, Эдуард скоро вернется! Они, как высадились, все время наступают. Люди даже боятся снова остаться без работы.
— Только мой мальчик никогда не вернется! Мне не дано даже побывать на его могиле, ведь никто не знает, где он похоронен.
— Открывайте хотя бы окна, — настаивает мама Пуф.
— Тогда я не увижу лампадку, а это стыдно. Хорошо, что хоть кошка остается дома, когда я хожу в церковь. А Мяу у вас очень спокойный, его совсем и не слышно.
— Еще бы! Сосет без передыху. Ему и кричать-то некогда.
— У вас такая хорошая семья. Эдуард будет рад снова увидеть всех вас.
Она поднимается, слегка кивает под вуалью и медленно идет к подворотне.
— Ну что, дети, пора вам и баиньки, идите, пока еще светло. Проводи их до дому, Анри.
Дядина квартира для него совсем чужая, и он даже удивляется, что его отсылают туда как домой. Он мог бы каждую ночь ночевать на новом месте или пожить где-то недельку — ему все равно. Но главное, ему не хочется, чтобы его лишили удовольствия возвратиться домой вдвоем с Джейн. Маленькая черная дама напомнила ему церковь и утро этого бесконечно длинного дня. Вчера его вручили, словно посылку на почте, теткам и дяде, которые не знают, что с ним делать и стоит ли вообще оставлять его у себя; и поначалу он был совсем одинок в с ума сводящем огромном мире, полном улиц, никуда не ведущих, а потом свершилось чудо — Джейн скорчила рожицу, и это было самое драгоценное, что принес нынешний день, и он не желает ни с кем этим делиться.
— Не надо нас провожать, мы ведь живем совсем рядом.
Не сдержав порыва, он почти выкрикнул эти слова. Джейн вздрагивает спросонья и теперь смотрит на него, словно не узнавая, прищурив глаза, в которых мелькает страх, и ему делается смешно.
— Вот оно чудище! Съест тебя за то, что спишь на улице.
— Бедный мышонок, до чего ж ей не хочется возвращаться к себе, вечно она у нас засыпает. Иногда даже не помнит, как потом добралась до дому. Ладно, раз ты у нас мужчина, идите одни. Если Джейн не боится…
— С ним ничуточки! У него есть огромный белый волк по имени Балибу, — сообщает принцесса, которая никак не может проснуться, несмотря на все свои ужимки и гримаски.
— Ну и фантазерка же ты! Давайте попрощаемся, и отправляйтесь прямо по улице Дорчестер. Она лучше освещена, и там больше народу — сейчас все идут в церковь.
Джейн еле передвигает ногами и не без труда дотягивается до доброй щеки мамы Пуф. Он тоже целует маму Пуф, и его обдает запахом простокваши.
— Завтра мы вас ждем, даже если будет дождь.
Она машет дряблой рукой и улыбается, как полная луна.
Сапожник провожает их через арку, темную, как сама ночь. Выведя их на тротуар, он наклоняется, чтобы поцеловать Джейн, и говорит:
— Спасибо за корову.
— За корову? За какую корову, дядя?
— За то, что не проговорилась.
— А-а, я и забыла. Я хочу показать ее Пьеро. Она уже вернулась домой?
— Да, но папаша Эжен, если только он не спит, наверняка в скверном настроении.
И он идет по улице без деревьев, где все фонари зажжены словно в праздник, только справляют этот праздник, должно быть, где-нибудь не здесь.
— А на что ему корова?
— Чтоб молоко продавать.
— Тогда почему только одна?
— Потому что он и сам один.
Джейн останавливается у подворотни, где так темно, что кажется, будто за ней сплошная черная стена.
— Вот здесь. Она живет в том конце двора, в загончике, как в деревне. Но я еще никогда не была здесь ночью.
— Идем, не то я отдам тебя индейцам: они точат ножи и смотрят, как поблескивают в темноте твои волосы.
— А вдруг Балибу съест корову?
— Даже когда он превращается в белого волка, он ест только то, что едят обыкновенные кошки.
— А для чего он вообще нужен?
— Чтобы мышат пугать.
Он тащит ее сквозь черную стену, и они попадают во двор, почти вдвое меньший, чем у мамы Пуф, где сильно пахнет навозом. В темноте они натыкаются на колючую проволоку и слышат, как совсем рядом, за низенькой загородкой с навесом, шевелится кто-то очень большой.
— Она красная.
— Красных коров не бывает.
— А ты хоть когда-нибудь видел корову?
— Нет, но я знаю.
Корова, которая уже прилегла, становится на колени, потом на ноги; услышав стук ее копыт по настилу, Джейн шарахается в сторону.
— Как она громко топает! Пошли отсюда.
Но он не двигается с места, и ей ничего не остается, как стоять рядом, вцепившись в его руку.
Корова тянет морду из-за загородки: во рту у нее клочок сена, и челюсти медленно ходят взад и вперед.
— Странно она жует, как будто шиворот-навыворот. У нее, наверно, нет зубов. И потом, она вовсе не красная, а светло-коричневая. Нельзя тебе верить.
— Пошли, Пьеро. Папаша Эжен рассердится, ведь мы ее разбудили.
— Да она вовсе не спала. Смотри, какие у нее большие красивые глаза, совсем как твои!
Он видит, что Джейн на самом деле страшно, быстро проводит рукой по коровьей морде, чувствуя под ладонью жесткую шерсть, и говорит:
— Я ее потрогал. Теперь можно идти.
Обернувшись, он видит, что прямо перед ними, в арке, стоит человек, закутанный в длинный старый плащ, на голове у него дырявая соломенная шляпа, а на ногах башмаки, почти такие же, как у него самого, только без шнурков.
— Это и есть папаша Эжен?
— Ой, это пакостник, — бормочет Джейн, дрожа больше от отвращения, чем от страха. — Он вечно гадости делает. Пошли скорей, не смотри на него.
Этот человек в своем длинном рваном балахоне в его глазах настоящий бедняк, таких он сотни раз видел на картинках; он безуспешно шарит по карманам в поисках теткиных монет, и ему непонятно, почему этот оборванец вызывает у Джейн такое омерзение.
— Это же просто нищий, он не виноват, что он такой.
— Нет, бежим, он сейчас пакости будет делать.
Но тут нищий распахивает плащ и подзывает их, скуля, как пес. Он видит, что под плащом тот совершенно голый, а эта штуковина, выставленная напоказ, у него невероятно огромная и отвратительная, в тысячу раз отвратительнее любой гниющей раны, и он словно цепенеет, не в силах сдвинуться с места. А Джейн уже успела выскочить на тротуар.
— Потрогай, мне больно, — стонет нищий, сделав несколько шагов в его сторону.
В нем вскипает слепая ярость и ненависть, как тогда, когда он после многих месяцев унижений набросился на Жюстена; пальцы его до боли в ногтях царапают гравий, и он изо всех сил, пригоршнями швыряет гальку в это кошмарное видение, пока тот не сползает бесформенным мешком по стене, а он все швыряет и швыряет, не замечая струек крови, не обращая внимания на звериные стоны. И когда руки в конце концов отказываются ему повиноваться, он пинает его ногой куда попало, колотит по обмякшему телу, которое с каждым ударом оседает все больше.
— Скотина! Скотина поганая!
Он все молотит и молотит, и до его слуха еле доносится плач Джейн с тротуара, мычание коровы, крики папаши Эжена, высунувшегося из окна. Наконец кто-то оттаскивает его за плечи и выволакивает на тротуар. Его бьет дрожь, он с трудом втягивает воздух сквозь зубы. И чей-то голос говорит ему:
— А ну спокойно, парень! Ты чуть не убил его, ведь он пьян в стельку.
Джейн гладит его прохладной ладонью по щеке, судорожно всхлипывая.
— Пьеро, зачем ты так? Он же совсем не злой.
— Ну, мышонок, и вояку ты себе нашла! Теперь мне незачем тебя провожать.
Это голос сапожника. А с ним двойняшки, они восхищенно гогочут.
— Когда будем сражаться с ирландцами, непременно возьмем его с собой.
— Он еще почище их дерется!
Папаша Эжен тоже притащился, впопыхах натянув штаны на ночную рубашку.
— Ну, что теперь прикажете с ним делать?
— Да пусть себе здесь дрыхнет! Не подохнет, не бойся. А если к утру не протрезвеет, напусти на него корову. А вы быстренько марш домой!
Близнецы медленно отступают, не торопясь выполнять отцовское приказание.
