Елена Крюкова - Тибетское Евангелие
Соблазны подстерегали караван на каждом шагу. То купцам предлагали, остановив первого в караване верблюда на окраине Вавилона, послушных немых восьмилетних девочек, хорошеньких, но с выколотыми глазами или с зашитыми суровой ниткой ртами, и совсем дешево, за горсть мелких монет; то выносили на ярких тряпках хлеб и вино, предлагали откушать и испить, в знак дружбы, и Исса спасал купцов от дармового угощенья лишь тем, что, свистнув, подзывал бродячую больную, голодную собаку, и она, жадно заглотав душистый свежий хлебный кус, тут же сдыхала в страшных корчах, в пыли, у ног верблюдов, и в ужасе разбегались ротозеи, собравшиеся поглядеть на бесплатное представленье — как в судорогах погибнут, свалившись с верблюдов, заморские глупые купцы, а хитрые вавилоняне заберут себе караван, поклажу и того, кто останется жив, в навечное рабство.
То свистела стрела возле уха, и еле успевал Черная Борода отвернуть голову от верной, простой и жуткой смерти. То выбегала, пугая верблюда, тряся медным блюдом, на дне которого гремели монеты, девочка с голым животом, и мелко трясся, дрожал, вздрагивал ее круглый голый, цвета коричневого меда, живот в страшном бесконечном танце, — и глаза купцов смотрели только на ее живот, ибо он был страшней и зазывней лица, — а когда, опьяненные, возбужденные, поднимали взоры вверх, кричали в ужасе: вместо лица глядела дикая маска — кожа изрыта червями, складки висят, слюна течет, свисает со щек белыми усами, дыры прошивают кости переносья и надбровные дуги. Лик Веельзевула! Морда льва-людоеда!
И кричал Длинные Космы: «О! А! Что это, люди?!» — а мальчик мой Исса, господин мой, спокойно и твердо отвечал ему:
«Проказа. Не гляди. Не касайся ее. Брось ей кошель. Пусть она проживет часть земного времени, ни в чем не нуждаясь».
И, трясущейся рукою вынув мешок с деньгами из-под халата, Длинные Космы бросал деньги прокаженной, а Исса тем временем заставлял верблюда согнуть ноги, спешивался, делал шаг к несчастной и безбоязненно, радостно прикасался к ней, и улыбался ей.
И, дрожа от страха, глядели купцы, как мой Исса нежно кладет руки на плечи уродке; как, в адском смехе, кажет она ему последние, еще живые, уже мертвые, черные как ночь зубы; как вместе садятся они на лучистый, лучезарный белый песок, в пыль узкой улицы, и как Исса вынимает из-за пазухи свежий хлеб, и горсть лилового изюма, целую сушеную сладкую гроздь, и кусок слезящегося соленого сыра, завернутый в чистую тряпицу, и думали: Господь Царь Всемогущий, откуда у мальчика вся эта еда под плащом?! — и глядели они терпеливо и изумленно, как Исса угощает заразную, вонючую прокаженную хлебом и сыром, и нежно глядит ей в изгрызенное позорной хворью лицо, а потом они едят вместе синий изюм, отщипывая ягоду за ягодой с сухих стеблей впитавшей небо грозди.
Соблазны ждали днем и ночью. Соблазны — дикие звери, что прикидывались ласковыми, домашними, ручными. Бешеная дикая буйволица притворялась дойной коровой, дарящей белую сласть густого молока; кровожадная пантера — нежной кошкой, мяуканье которой исторгает слезы умиленья у старух, проживших жизнь.
И самый большой соблазн ждал путников на берегу великой реки, через которую недавно переправились они на широких плотах, наняв перевозчиков за горсть серебра и один перстень с самаркандским сердоликом, — на берегу древней реки по имени Евфрат, ее же называют скифы — Хора, огнепоклонники — Лему, поклоняющиеся Васудеве — Сарасвати, а узкоглазые народы, живущие между соленой пустыней Гоби и горной цепью Каракорум, верящие в богов пламени, воды, земли, ветра и пещер, — Ханхэ.
И еще тысяча имен у этой реки. И я знаю еще пять тысяч.
И самый первый пророк Земли, тот, в ком воплотился Присносущий впервые, опалив его изнутри красным огнем, знал еще тысячу.
И пришли четверо купцов и мой господин на берег Евфрата.
Спал Вавилон; или делал вид, что спал. Ночью в городе начиналась самая страшная, горько-сладкая на вкус, разгульная жизнь, и оборотная сторона жизни была — смерть, и смерть светилась сквозь ночную тьму тусклым нежнозолотым светом, как бок дорогой золотой монеты из страны за течением Инда, куда направлял стопы и мысли караван.
Ночь обняла их, они разомлели, близкая река издавала шорох и бормотанье, тихую музыку невозвратимого потока. Розовый Тюрбан и Старый Инжир возлегли на каменных ступенях возле статуи богини Иштар; Черная Борода и Длинные Космы легли на животы около самой воды, на песке и мелких, острых, будто битое стекло, искристых камнях. «Здесь песок блестит, как белые ледяные хлопья, летящие с неба, далеко на севере, в стране Гиперборее», — мечтательно, лениво сказал Розовый Тюрбан, песок в ладонях пересыпая. Старый Инжир глядел печально. Думал.
«Помню, как мы еле уносили ноги от стрел гиперборейцев тех. Они летели быстрее их снега», — изронил.
Исса отделился от купцов и ступил в ночную тень. Он был совсем рядом с водой. Вода плакала и шептала Иссе тайны и признанья. Никому больше, только ему могла вода высказать это. Река давно ждала его, и вот дождалась. Мальчик мой сел на корточки перед водой, пригнулся и опустил руки по локоть в теплый, черный, легко серебрящийся ночной поток.
— Река, — сказал он неслышно, — доброй ночи, река. Ты течешь с гор Ковчега. Я омываю руки в тебе.
У него внутри все задрожало. Такое чувство, что он окунал руки не в реку, а ласкал женский живот, женскую грудь; он никогда еще не делал этого в жизни, но уже понимал, как это священно и чисто.
— Почему, — бесслышно спросил он ночь и самого себя, — почему одно и то же деяние перед очами Господа предстает страшным, кровавым насилием — и чистейшей, лебединой любовью? Почему разодрать женщину в подворотне, в переулке, на части, как жареную курицу, насытиться ею и бросить на дорогу, как обглоданную кость, и обнять женщину на брачном ложе, молясь ей и призывая ее к себе, как призывают Святого Духа, Шехину, есть действие одно и то же? Мужчина и женщина, Господи! Для чего Ты сотворил их розными? Не лучше ли стать мужчиной, полюбя мужское и женское? Стать женщиной, озарившись женским и мужским? Две сущности в едином духе! Тело — продолжение духа, как я раньше не понял…
Вода текла сквозь пальцы, утекала. Ночь струилась. Звездный плащ накидывало Иссе на плечи пыльное небо.
И услышал беседу.
Старый Инжир и Розовый Тюрбан мирно уснули на теплых, отдающих дневной жар гранитных ступенях, уходящих в воду, в глубину.
Лежащие на животах близ воды не спали. Они думали, мальчик уснул, раскинулся на камнях, устал, и душа его летит между звезд, — и шептались громко, и низовой ветер нес над водой отчетливый, предательски ясный шепот.
Уши были у Иссы, и он слышал.
— Сколько? Сто? Это много. Очень много! Не верю!
— Я тоже не поверил. Он мне сам показал.
— Показал — еще не дал!
— Он дал мне задаток. Он в моей потайной суме. Под седлом Харата, верблюда.
— Ты скрыл от меня!
— Все говорю сейчас.
— Что нужно?
— Связать его. Заткнуть рот, чтобы не кричал.
— Не жаль его?
— Кто будет жалеть то, что прошло и умерло?
«Это про меня», — холодными губами вышептал сам себе мальчик мой. Острые иглы озноба покатились, как ежи, по влажной спине. Я видел, как деревянно напряглась его шея. Он все еще сидел, окунув руки в воду по локоть. Ноги, согнутые в коленях, затекли. Он не мог встать.
Купцы, двое из четверых, хотели связать его и продать его. Кто на него охотился? Кому он в Вавилоне нужен стал? Ведь его, Иссу, еще никто не знал. И даже первой своей проповеди при народе еще не произнес он охрипшей от волненья глоткой.
Мальчик прислушался. Это было важно — вслушаться в ночь.
— Когда сделаем?
— Сегодня. Сейчас. Должно быть, он уснул на горячих камнях. Вервие я взял. Крепко свяжем запястья и щиколотки. Не шевельнется. Слуга фараона будет доволен.
Мальчик осторожно вынул руки из воды. Ни капли не упало с пальцев в поток, не нарушило тишину.
«Притвориться спящим, — думал он, и сердце буйно колотилось, — или открыться сразу? Встать, раскинуть руки для объятья бедным заблудшим овцам — или покорно дать связать себя, как овцу, несомую на закланье, и пусть унесут, продадут тому неведомому человеку, что возжелал моего тела, моей души, моей жизни? Кто тот человек? Зачем он покупает меня? Да, купцы! Купи-продай! А я их друг. Спутник в тяжелом, далеком пути. Друга — продадут. Спутника — пустят под нож. Любимого — утопят. Единственного — принесут в жертву. Слуга фараона! Увезут в Египет! Мать говорила — наша семья убегала в Египет от злобы царя Ирода, когда царские солдаты убивали всех грудных младенцев в Иудее. Я не помню жаркую землю. Только песок на губах, на зубах. Что, если это не жертва? А просто жадные купцы монетами прельстились?»
Так думал Исса, я знал, и мысль его металась. Он шагнул от воды на гранитную ступень. Стоял в тени, а два купца, задумавшие его предать и продать, — на свету, в голубом холодном свете луны.
