Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..
– Могли бы в бульон и сухариков маленько покрошить. Не повредило бы, – высказала она после моего ответа своё мнение. – Ну, полежи пока, поспи. Через часок я тебя ещё маленько покормлю. Да и кровать теперь можно на прежнее место вернуть. Готовить буду. У печи тебе жарко станет… Слыш-ко, дед, – обернулась она в проём двери, – кровать назад, к окну, перетащите…
Двигалась баба Катя неспешно и плавно, напоминая в своём широком цветном сарафане одновременно почему-то и старинный самовар, и колёсный пароход.
– О! – восхищённо гаркнул Нормайкин, указывая Степану на свою жену, проследовавшую мимо них к печке. – Движется, что баржа многотонная, аль – ледокол!
– Молчи уж лучше! А то половником тресну, – не оборачиваясь к деду, спокойно уронила женка. – Вместо того чтобы водку жрать, дров бы лучше принёс из сарая. Борщ варить буду… Чувствую по запаху – «клюкнули» уже со Степаном…
– О! – снова восхитился дед. – Ну прям-таки колли или сеттер!
– Иди, иди, – беззлобно подтолкнула его в дверях баба Катя. Чувствовалось, что восхищение супруга ей приятно.
Дед сходил за дровами. А потом они со Степаном, усадив меня на стул, вернули на прежнее место меж окон кровать. Теперь в проём двери я мог обозревать почти всю кухню.
Незаметно задремал…
– Выпей ещё бульончику, – услышал я над собой голос бабы Кати, совершенно потерявшись во времени.
Она протягивала мне кружку бульона с сухариками. Рядом с ней стоял и дед Нормайкин.
– Да не торопись ты! – подосадовал он, видя, как я, обжигаясь, пью варево.
Оба они смотрели на меня как-то странно, отстранённо, что ли, будто я находился не здесь, в этой комнате, а где-то очень далеко…
Баба Катя снова ушла к печи, а дед, подождав пока я допью, взял у меня из рук кружку и тихо сказал:
– Ну вот, Олежа, а ты меня всё спрашивал, откуда я свои «страшилки» беру?.. Оклемаешься – расскажешь, что да как у вас там приключилось. Степан говорит, что едва тёпленьких вас нашёл… Так что ваша история, можа, и пострашней иных будет… Ну, отдыхай. Сон – он славный лекарь… А через день-другой, глядишь, баньку истопим. Лучше лекарство – почти от всех болезней, баня! Недаром говорят: «Баня может заменить сотню лекарств, но ни одно из них не может заменить баню». А мой дружбан по армейской службе ещё так говаривал: «Если на душе тошно и баня не помогла – других способов нет». Ладно, отлёживайся, – закончил он, видя, что я уже начинаю задрёмывать…
«Вряд ли я смогу рассказать деду что-нибудь внятное, – подумал я, через неопределённое время, находясь не то во сне, не то наяву. Разве расскажешь, как я всерьёз, когда слабела воля, размышлял о том, стоит ли вообще выбираться из-под брезента и что-то предпринимать? Не лучше ли – поплотнее завернуться в него и уснуть навсегда. Или, разве выразишь словами то, что любовь матери может, оказывается, спасти даже в самых безнадёжных обстоятельствах. Что именно это – беспредельную мамину любовь – я чувствовал за миг до того, как услышал колокольчик. А об этом, – когда я, лёжа на снегу и глядя в тусклое, как непромытое стекло вагона, небо, вдруг осознал с невероятной очевидностью всю его нездешнюю тоску и одиночество, – разве суметь рассказать?.. И как снежинки, падая сверху, не хотели таять на лице?.. А я в это время силился понять что-то очень важное и продолжал ещё внимательнее вглядываться в небо, а оно ещё более пристально смотрело на меня…
Веками небо взирает на нас, неразумных детей Божьих, поражаясь, наверное, тому, что мы год от года, век от века не становимся лучше…
А разве передашь словами то, как после Серёгиного выстрела в Кореша на ночной, залитой призрачным светом реке мне стало вдруг так одиноко, тоскливо, страшно и стыдно и за себя, и за человека вообще… Так страшно, как никогда ещё не было в жизни. Ибо, пожалуй, впервые я усомнился в том, что Бог создал этот мир для людей, потому что без них он настолько хорош, что не передашь словами. И эта сосущая, – как мартовское солнце сосёт, слезит свисающие с крыш сосульки, – тоска ещё очень долго потом не уходила из моего сердца… Но всё-таки самыми пугающими были мои собственные мысли… Как только я переставал вспоминать о родных, близких мне людях, о матери, которая, может быть, сейчас не спит и думает обо мне, предчувствует беду, – тут же невидимкой ко мне подкрадывался кто-то очень рациональный, рассудочный, изощрённый в логике и ласково начинал нашёптывать на ухо различные разумные советы, стремительно превращая меня из человека в хитрое животное… Или, разве расскажешь о том, как я, без всяких посторонних чувств, словно одеревенев, автоматически, упрямо переставлял ноги, думая только о том, сколько шагов ещё смогу сделать? И как было бы хорошо уснуть, чтоб ни о чём не думать и не терзать ходьбой измученное тело. Сон казался таким желанным, таким спасительным, что я боялся заснуть на ходу, прямо посреди реки. Однако осуществлению сладкой мечты о забытьи мешало моё же собственное, упрямое сердце, удары которого я продолжал ощущать. И даже, казалось, порой – слышать их…
«Мотор» продолжал работать – вопреки всему и несмотря ни на что. Несмотря на то, что воду мы уже не кипятили (да и котелок где-то потеряли), а просто ели снег, когда хотелось пить. Костёр на коротких привалах – тоже больше не разводили – не было на это сил…
В самые отчаянные минуты я ясно понимал, что моё сердце – это теперь мой самый лучший, единственный, последний друг. И как я был ему благодарен за это. Но в то же время я понимал, что оно и самый коварный, изощрённый враг, потому что своим упорством длит мои мучения, заставляя жить в нечеловеческих условиях. Заставляя идти дальше, показывая пример редкой стойкости…
Вспоминая сейчас, в тепле, всё это и особенно свои собственные слабости, я успокоил себя тем, что в жизни не всегда есть место подвигу, но зато в ней всегда есть место празднику! Лучшим из которых, несомненно, является твоя собственная жизнь!
Я сладостно потянулся в постели. Устроился поудобней. И, хотя в голове стоял звон, стал думать о Тае.
«Странно, что я почти не думал о ней, когда мне было так невыносимо тяжко? Может быть, оттого, что иногда я стыдился самого себя?..»
И снова, уже сквозь быстро застилающую всё завесу сна, ко мне в сознание пробрался голос Нормайкина:
– Мы, Олег, пойдём со Степаном Серёгу попроведам, а ты, если чего приспичит – в ведёрко сходи. Бабка его рядом с кроватью поставила…
Он что-то говорил ещё, но я его уже не слышал – спал. Потом у меня всё это как-то перепуталось, перемешалось в голове: день первый и день третий, после нашего спасения в доме Нормайкиных. Когда в первый день ненадолго, а в третий окончательно я вынырнул из забытья, из бреда, подсознания, из объятий сна…
* * *Паняги в дорогу мы с Юркой собрали килограммов по тридцать, а то и более… Так что весь обратный путь, – а это без малого три дня, нам предстояло лишь понемногу облегчая ношу: из-за убывающих припасов еды, – нести у себя за спиной двухпудовые «горбы». Не считая ещё карабина или мелкашки.
Один карабин и одну малокалиберную винтовку мы упаковали вместе с остальным грузом. Самым лёгким и ценным в котором была, конечно, пушнина. А самым тяжёлым – мороженое мясо, которого у нас оставалось ещё много. И мы долго решали – оставить его или забрать с собой, чтобы порадовать деда Нормайкина, который «дичинку шибко уважает».
Вопрос за нас, можно сказать, решила погода…
Слава богу, подморозило, и лёд на реке был ещё крепкий. Так что возвращаться нам предстояло почти по столбовой дороге. А по хорошей дороге – можно и хороший груз тащить.
– Зато на месте потом накрутим фарша, да со свининкой! Пельменей мешка два, не меньше, налепим! А какие котлетки получатся! Особенно, если с картошечкой! Лучше – с пюре… – предвкушали мы с Юркой, честно говоря, мечтая больше о картошке, чем о мясе, которое уже приелось. Картошечка же – в тайге редкостный деликатес. И от одного только мысленного представления жарящейся на сковороде картохи, с румяной корочкой от шкворчащего растительного масла, у нас, как от бокала шампанского, начинала кружиться голова.
Кроме погоды ещё и мысль о том, что мясо в тайге просто пропадёт и получится, что завалили мы красавца лося в конце промысла напрасно – тоже гирькой, правда, не очень весомой, легла на чашу весов в пользу выноса мяса.
Все плашки и кулёмки были спущены. Капканы – собраны. Но «железяки» – этот дополнительный, притом весьма весомый груз, мы решили оставить в зимовье с излишками провизии: различными крупами, сахаром, солью… Всё это пригодится, теперь уже на следующий сезон, другим промысловикам… С собой же в дорогу из еды взяли только необходимое: сухари, чай, сгущёнку…
К вечеру первого дня запланировали дойти до «Бухенвальда». Так из-за своей нещадно дымящей, с прогоревшим во многих местах железом, печи, прозвали охотники старое и почти уже разрушившееся от времени зимовьё.
