Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..
Приходилось останавливаться, разводить на берегу костёр, сушиться. Пока грелись у костра, сидя на корточках на панягах или корье, развесив вокруг него на воткнутых в снег палках носки, унты, портянки, рукава куртки смерзались, превращаясь в ледяные латы. И нужны были достаточные усилия, чтобы разогнуть потом руки, прижатые к груди…
Облака плыли то низко над рекой к далёким от нас, но близким для них, гольцам, предвещая стужу. То вдруг начинали скользить против тёплого ветра, сочащегося с Татарского пролива, что предвещало обильный снегопад.
Прибрежный лес начинал шуметь, говоря о близкой оттепели. А то вдруг умолкал, словно впадал в летаргический сон…
При любом раскладе – ничего хорошего погода нам не предвещала… К тому же за первый день пути мы прошли гораздо меньшее расстояние, чем то, на которое рассчитывали, даже с учётом предполагаемых трудностей, не дойдя до заброшенного барака геологов, который был обозначен на моей самодельной карте, перечерченной ещё в Совгаванском госпромхозе. Там мы надеялись более-менее «с комфортом» переночевать и подхарчиться, поскольку в этот барак, по слухам, изредка еще заглядывали сезонные охотники, осваивающие ближние к населённым пунктам участки тайги…
Свои припасы – примерно на пять дней (с запасом) – мы почти все утопили в первый же день пути, уронив панягу с продуктами в промоину, образовавшуюся под прижимом, по которому пытались пройти, не заходя далеко в сторону. И получив ещё один горький урок – все припасы в одно место класть нельзя!
Хорошо ещё, что мой напарник, который нёс их, вовремя успел освободиться от паняги и не свалился вместе с нею…
Ночь мы перекантовались у нодьи. А утром, к своему немалому огорчению, я обнаружил, что ноги у меня, хоть и не сильно, но всё же распухли. И чтоб голяшки унтов мёртвой хваткой не сжимали икры ног, их пришлось сверху немного надрезать ножом.
Впоследствии подобную операцию пришлось проделывать всё чаще, пока разрез не дошёл почти до ступни, которая тоже опухла, но с одним носком ещё протискивалась в унт…
К полудню следующего дня мы вышли к тому месту, где должен был находиться барак геологов. Но вместо ожидаемого жилья на небольшой полянке, окружённой ельником, увидели недавнее, ещё не присыпанное снегом, пепелище…
Похоже кто-то ненадолго залетал сюда на вертолёте поохотиться…
Ничего съестного в холодной и липкой золе, как мы не рылись в ней, обнаружить не удалось…
По хорошей дороге, которой ещё так недавно была река, до посёлка оставалось дня два пути. Вроде бы совсем немного. Но почти полное отсутствие припасов и очень плохое состояние льда делали эту задачу трудно выполнимой. Более того, идти дальше по реке днём – далеко, огибая многочисленные промоины и прижимы, как мы уже убедились, – очень медленно, мокро, опасно и тяжело. Решили идти ночью. А днём, чтобы экономить стремительно убывающие силы, – спать…
Так мы и сделали, завернувшись с Серёгой в брезент, прямо на пепелище, устроившись на не до конца сгоревшем полу, где было более-менее сухо…
Я заметил, что Кореш на призыв Серёги «Ко мне!» теперь не только не подходил, но старался отбежать подальше, издали наблюдая за нами. Будто чувствовала псина, что Серёга предложил его пристрелить и съесть.
– Иначе не дойдём, – хрипел он страшно и в то же время как-то по-бабьи, плаксиво. – Замёрзнем…
«Наверное, нас так вот и найдут, на обгоревших досках пола, завёрнутыми в чёрный от золы брезент… Если, конечно, хоть что-нибудь от нас останется после «пира зверей», – подумал я, впадая в тяжёлое забытьё и чувствуя, что ноги снова пухнут… Но то, что я чувствовал их, хоть немного успокаивало меня. «Может, и дойдём», – с надеждой думал я, лёжа в темноте брезента…
Очнулся я внезапно от тревожного предчувствия. Словно там, за этой темнотой, уже произошло или вот-вот произойдёт что-то неладное.
Я отогнул с лица, будто кусок мягкой жести, смерзшуюся ткань и увидел над собой ущербный, едва различимый в послеобеденном сереньком небе месяц. Неподалёку с подтянутым брюхом стоял Кореш и, не мигая, голодными звериными глазами смотрел на наш «кокон».
– Что, – сказал я ему скрипучим, едва слышным голосом, – не можешь мышку добыть? Жрать хочется?..
Голос, казалось, был не мой. И шёл откуда-то издалека, словно моими губами и ртом говорил совсем незнакомый мне, очень уставший от жизни человек.
Тем не менее Кореш признал меня. И, хоть и не очень весело, но всё же помахал хвостом и, вытянув в нашем направлении морду, но не подходя ближе, с шумом втянул в себя воздух. И глаза у него были вовсе не звериные, а вполне обыкновенные. Мне стало стыдно, что я так плохо подумал о собаке, потому что уже неоднократно убеждался в разных ситуациях, что хуже человека собаки нет.
Я снова поднял глаза к небу и увидел, как в воздухе кружатся редкие, лёгкие, бесприютные снежинки. Иногда они опускались на моё лицо и долго отдыхали на щеках, не тая. Или – пока очередной порыв лёгонького ветерка не поднимал и не уносил их с этого «аэродрома»…
«Вот этой лёгкости парения нам как раз сейчас и не хватает. Тело стало тяжёлым, как неуклюжая конструкция», – подумал я, глядя на них и точно зная, что самое трудное теперь будет заставить себя встать и идти дальше…
«Как уязвим человек… Как от многого он зависит. И попадая в неожиданные, непривычные для него условия, как он становится беспомощен и слаб…»
Я потрогал лицо напарника. Оно было холодным, но изо рта шла струйка пара.
«Жив», – с облегчением подумал я. «А, может быть, плохо, что жив? Только лишняя обуза…» – тут же догнала первую мысль вторая.
Потом в последующие дни, до той самой минуты, когда нас, полуживых, не подобрал ороч, заметив на берегу, – и когда я, ни при каких обстоятельствах старался не идти впереди своего напарника, – я понял, что самое страшное, что было тогда со мной и во мне – это собственные мысли. О сути которых я не рискнул бы рассказать и самому близкому человеку. Тем более, что они так мало походили на мысли человека…
Я с трудом заставил себя встать, выдравшись из расслабляющего безразличия полузабытья. Достал из пушного мешка несколько шкурок соболей. Некоторые из них разрезал и, сняв унты, обернул ими ноги. Делал я это с каким-то тупым упрямством, ясно понимая, что они в унты не залезут… Хотел обмотать соболями и руки, но, поразмыслив и достав из мешка остальные шкурки, растолкал их под байковой рубахой, стараясь равномерно распределить: на пояснице, животе, спине, боках. Я даже как будто почувствовал, что стало немного теплее. Хотя, по-прежнему, казалось, что задубевшая кожа лица и рук, превратившаяся в некий «панцирь», уже никогда не сможет отогреться по-настоящему. Порой даже чудилось, что в крови гуляют острые, как смертельные иглы, льдинки. Они странствуют по кровяному руслу, будто гондолы по водам венецианских каналов, причиняя острую боль, когда им приходится протискиваться узкими вратами сердца.
В одной из шкурок я неожиданно обнаружил невесть как туда попавший чёрный сухарь! В надежде я обшарил весь мешок, но больше «драгоценностей» в нём не оказалось.
Первым моим импульсом было – тут же его съесть. Я даже украдкой посмотрел в сторону нашего «лежбища», будто опасаясь того, что мой напарник сможет вырвать сухарь из моих рук…
На полпути руки ко рту мне всё-таки хватило сил принять решение о том, что сухарь надо разделить на двоих.
Это было трудное решение. Пожалуй, в тот момент мне легче было отдать полцарства, чем полсухаря. Однако полцарства у меня не было, а сухарь наличествовал. В какой-то миг у меня даже мелькнула мысль разделить сухарь на троих. Но её я безжалостно и даже с какой-то злостью отогнал. «Пусть Кореш сам мышкует!»
Боясь передумать, я разломил сухарь и, взяв себе чуть большую половину, стал тормошить Серёгу.
Он мычал, чмокал губами, не хотел просыпаться, слабо отталкивая мою руку. И лицо у него было такое умильное, как у младенца, только что насосавшегося материнского молока.
Я поднёс к его носу половину сухаря. Он резко открыл глаза, схватив кусок обеими руками, сидя начал грызть.
Я отвернулся и, отойдя в сторону, съел свою половинку. Оставшиеся на ладони крошки, после некоторого раздумья я не отправил в рот, а дал слизать подпустившему меня к себе Корешу.
За те десяток минут, что я ходил в соболях, они практически превратились в ничто. Мех забился золой и шкурки в нескольких местах лопнули.
«Надо день, а то и несколько – бегать по сопкам, чтобы добыть такую шкурку и – только несколько минут, чтоб всё испортить. Точно так же нередко случается и в человеческих отношениях…»
Я без всякого сожаления, но с пугающим меня безразличием ко всему на свете снял с ног превращённые в хлам дорогие шкурки, вряд ли уже на что-нибудь годные. Затолкал их обратно в мешок. Натянул на ноги унты, замотал разрезанные голяшки бечёвкой и скомандовал Серёге, который с безумным лицом шарил в моей паняге в поисках съестного: «Пошли!»…
