Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
– Что это такое – три глаза, три соска, две жопы?
– Сдаюсь, – сказал я.
Тогда он сказал:
– Пол Шлезингер и Рабо Карабекян.
* * *
А там, в прихожей, он обратился ко мне и сказал:
– Пока ты не уронил повязку, я и не подозревал, сколько в тебе тщеславия. У тебя под ней все вполне приемлемо.
– А теперь, когда ты это выяснил, – сказал я, – можешь убираться отсюда к черту вместе с Полли Мэдисон, чтобы и тебя я тоже больше не видел. Так-то вы двое воспользовались моим гостеприимством!
– Я за себя заплатила, – отозвалась мадам Берман.
Чистая правда. Она с самого начала настояла на том, чтобы отдавать кухарке деньги за еду и выпивку.
– Ты задолжал мне столько всего, не измеряемого деньгами, – продолжала она, – что тебе со мной не расплатиться и за миллион лет. А когда я от тебя уйду, ты поймешь, какое одолжение я оказала тебе этой самой прихожей.
– Одолжение? Я не ослышался? – фыркнул я. – Да знаете ли вы, что эти картинки представляют собой для любого, кто хоть самую малость понимает в искусстве? Они же отрицают искусство! И они не просто лишены сущности. Это – черные дыры, втягивающие в себя разум и мастерство. Более того, они высасывают также честь и достоинство из каждого несчастного, кому случится на них взглянуть.
– Надо же, какой эффект от нескольких картинок, – сказала она, безуспешно пытаясь застегнуть на запястье браслет часов.
– Они еще идут? – спросил я.
– Они уже много лет как не ходят, – ответила она.
– Зачем же их тогда носить?
– Затем, чтобы выглядеть как можно красивее, – сказала она, – но теперь у них сломана застежка.
Она протянула часы мне, и намекнула на историю о моей матери и ее богатстве, драгоценных камнях, вынесенных из бойни.
– Держи! Бери, купишь себе билет и отправишься куда-нибудь, где тебя ждет счастье – в Великую Депрессию или во Вторую Мировую.
Я отмахнулся от ее подарка.
– Тогда, может, в то время, пока меня здесь еще не было? – предложила она. – Хотя туда тебе билет не требуется. Там ты и так окажешься, как только я съеду.
– В июне я был вполне счастлив. И тут появились вы.
– Да, а еще ты был тогда в десять раз бледнее и на десять фунтов легче, и я уж молчу о твоей личной гигиене, из-за которой я почти отказалась от приглашения на ужин. Я боялась подхватить проказу.
– Как мило с вашей стороны.
– Я тебя воскресила, – сказала она. – Ты – мой Лазарь. Причем Иисус Лазаря всего лишь воскресил. Я же тебя не только вернула к жизни – я тебя еще и усадила за автобиографию.
– Несомненно, тоже в качестве издевательства.
– Тоже – как что?
– Как эта прихожая.
– Эти картины – посерьезнее твоих, если дать себе труд о них задуматься, – сказала она.
* * *
– Вы выписали их из Балтимора? – спросил я.
– Нет, – сказала она. – На прошлой неделе в Бриджхэмптоне, на аукционе, я встретила еще одну любительницу и купила их у нее. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале – за банками с «Атласной Дюра-люкс».
– Надеюсь только, что цвет детской неожиданности – не из банки «Атласной Дюра-люкс».
– Вот еще, – сказала она. – Я же не идиотка, чтобы пользоваться «Атласной Дюра-люкс». Так объяснить тебе, в чем возвышенный смысл этих картин?
– Нет.
– Я честно пыталась понять твои картины и оказать им уважение. Чем же мои не заслужили того же от тебя?
– Вы знаете такое слово – китч? – спросил я.
– Одна из моих книг называлась «Китч», – ответила она.
– Я ее читала, – вставила Целеста. – Там про одну девочку, и ее мальчик все пытается доказать, что у нее дурной вкус. Он у нее и в самом деле дурной, но не в этом дело.
– Ты, стало быть, не считаешь картины с девочками на качелях серьезным искусством? – продолжала язвить мадам Берман. – Тогда подумай о том, о чем думали, глядя на них, жители викторианской Англии, то есть, о болезнях и невзгодах, которые ожидали этих милых, невинных девчушек в самом ближайшем будущем: дифтерия, туберкулез, оспа, выкидыши, грубый и жестокий муж, нищета, вдовство, проституция, и в самом конце – могила за церковной оградой.
С дорожки перед крыльцом раздался хруст гравия под колесами машины.
– Мне пора, – сказала она. – Похоже, серьезное искусство тебе не по плечу. Значит, будешь теперь ходить через заднюю дверь.
И удалилась!
16
И не успел ворчащий и урчащий «Феррари» заезжего психиатра исчезнуть в направлении заката, как кухарка объявила, что и она тоже уходит.
– Я должна предупредить об увольнении за две недели, и предупреждаю, – сказала она.
Вот так раз!
– Откуда такое неожиданное решение? – спросил я.
– Очень даже ожиданное, – сказала она. – Я и Целеста совсем уже собирались уходить прямо перед приездом мадам Берман. Здесь было как в могиле. С ней все ожило, поэтому мы остались. Но мы все время повторяли: «Она уезжает, и мы уезжаем».
– Но я же не могу без вас, – сказал я. – Что я еще могу сделать, чтобы вы остались?
Если подумать: в самом деле – они и так занимали комнаты с видом на океан, юные друзья Целесты распоряжались участком по своему желанию, плюс бесплатная еда и питье в неограниченных количествах. Кухарке позволялось брать из гаража любую машину в любой момент, а платил я ей не меньше, чем кинозвезде.
– Например, запомнить, как меня зовут, – ответила она.
Это в каком смысле?
– Что? – спросил я.
– Всякий раз, когда вы упоминаете меня в разговоре, вы говорите обо мне – «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Элисон Уайт.
– Да что вы говорите! – воскликнул я в веселом ужасе. – Мне это отлично известно. На это имя я каждую неделю выписываю чек. Я что, сделал в нем ошибку, что ли? Или перепутал индивидуальный номер налогоплательщика?
– Но больше вы никогда обо мне не вспоминаете, только когда выписываете чек. Да и тогда, мне кажется, вряд ли. До приезда мадам Берман, пока Целеста была еще в школе, и мы тут оставались вдвоем в целом доме, и спали каждую ночь под одной крышей, и я готовила вам еду…
Тут она замолчала. Наверное, ей казалось, что она все объяснила. Теперь я понимаю, как ей тогда было сложно.
– И? – сказал я.
– Мне ужасно неудобно.
– Я пока не могу судить, в чем неудобство.
И тогда она выпалила:
– Я не хочу за вас замуж!
Ничего себе!
– А кто ж хочет-то?
– Я всего лишь хочу человеческого отношения, а не быть ничтожеством и пустым местом, раз уж я делю кров с каким-то мужчиной, каким бы он ни был, – сказала она.
И тут же поправилась:
– С каким-то человеком.
Все это до удивления напоминало слова моей первой жены Дороти: что я часто обращался с ней так, будто мне не было дела, как ее зовут, даже будто ее вообще не было рядом. Да и следующая реплика кухарки была мне знакома из уст Дороти:
– Мне кажется, что вы до смерти боитесь женщин.
– И мне тоже, – сказала Целеста.
* * *
– Целеста, – сказал я, – мы же всегда дружили, правда?
– Вам так кажется, потому что вы считаете меня дурочкой, – ответила Целеста.
– К тому же она еще не в том возрасте, когда женщин можно начинать бояться, – добавила ее мать.
– Так значит, уходят вообще все, – сказал я. – А где Шлезингер?
– Смылся, – сказала Целеста.
* * *
Чем же я виноват, что мне так досталось? Я всего лишь уехал на день в Нью-Йорк, предоставив вдовице Берман возможность переделать прихожую! И вот теперь я стою, окруженный обломками прежней жизни, а она укатила в Саут-Хэмптон ручкаться с Джеки Кеннеди!
– Да уж, – сказал я наконец. – И мою знаменитую коллекцию картин вы, как я понимаю, тоже ненавидите.
Они слегка повеселели – вероятно, потому, что я перевел разговор на тему, которую было обсуждать легче, чем отношения между мужчинами и женщинами.
– Да нет, – сказала кухарка. Сказала Элисон Уайт, Элисон Уайт, Элисон Уайт! Вполне приличная женщина, милое лицо, подтянутая фигура, густые каштановые волосы. Дело во мне. Это я не вполне приличный мужчина.
– Я просто не вижу в них никакого смысла, – продолжала она. – Наверняка из-за того, что я необразованная. Вот если бы я закончила институт, я бы точно поняла, какие они замечательные. А ту единственную из них, которая мне нравилась, вы продали.
