Курт Воннегут-мл - Синяя Борода
Это, кстати, человек, получивший боевой орден за спасение своих товарищей на Окинаве. Он накрыл своим телом японскую гранату, готовую разорваться.
– Я схватил столько рулонов обоев, сколько сумел, побежал в кухню и запихнул их в морозильную камеру. Ради дружбы я готов на все.
– Благодарю! – воскликнул я.
– В жопу твою благодарность, – сказал он. – Она прискакала вслед за мной и потребовала ответа, что я сделал с обоями. Я обозвал ее психанутой бабой. Тогда она обозвала меня нахлебником и слюнявой жестяной дудкой американской литературы. «Да вы-то что понимаете в литературе?» – сказал я. Вот тут она мне и объяснила.
Вот что она ему сказала:
– Только в Штатах и только за последний год общий тираж моих книг составил семь миллионов. Две из них в этот самый момент экранизируют в Голливуде, а фильм, снятый по еще одной в прошлом году, получил «Оскаров» за операторскую работу, женскую роль второго плана и музыкальное сопровождение. Знакомься, детка: перед тобой Полли Мэдисон, чемпион мира по литературе в среднем весе! А теперь отдавай мои обои, а не то я тебе руки переломаю!
* * *
– Рабо, как ты мог меня не остановить? Я же выглядел перед ней полным идиотом, – сказал он, – со своими лекциями о сложностях писательского труда.
– Я ждал удобного момента.
– Считай, что дождался, сукин ты сын.
– Она же все равно в другой весовой категории.
– Это точно. Богаче, чем я, и лучше, чем я.
– Так уж и лучше, – возразил я.
– Она – чудовище, – сказал он, – но книги у нее потрясающие! Она – новое воплощение Рихарда Вагнера, одного из ужаснейших людей за всю историю искусства.
– Откуда ты знаешь, какие у нее книги?
– У Целесты есть полный комплект, и я их все прочел, – сказал он. – Такой вот парадокс. Все лето, стало быть, я читал ее книги и превозносил их до небес, и в то же самое время обращался с ней, как с полуграмотной, не догадываясь, кто она такая.
Так вот, значит, как он провел лето: за чтением книг Полли Мэдисон!
* * *
– И когда я узнал, кто она такая, – продолжал он, – и что ты это от меня скрывал, я взялся за переустройство твоей прихожей даже еще с большим рвением, чем она сама. Я сказал, что самую большую радость тебе принесут рамы и плинтуса, перекрашенные в цвет детской неожиданности.
Он знал, что у меня связано по крайней мере два неприятных эпизода с тем цветом, который обычно называют цветом детской неожиданности. Даже когда я был мальчишкой в Сан-Игнасио, все вокруг называли его именно так.
Первый из них произошел у магазина «Брукс», много лет назад. Я купил в нем летний костюм, который, как мне казалось, мне очень шел, забрал его после подгонки и собирался в нем дойти до дома. Это было еще то время, когда я был женат на Дороти и жил в Нью-Йорке, и мы все еще собирались сделать из меня бизнесмена. Не успел я выйти на улицу, как попал в объятия двоих полицейских, которые начали довольно грубо меня допрашивать. Вскоре они извинились за ошибку и отпустили меня, объяснив, что банк через дорогу только что ограбил мужчина, надевший на голову капроновый чулок. «Так что единственное, что свидетели могли сказать о нем», сказал один из полицейских, «это что костюм у него был цвета детской неожиданности».
Другая неприятная ассоциация с этим цветом имеет отношение к Терри Китчену. Когда я, Терри и еще несколько художников из нашей шайки переехали сюда в погоне за дешевой недвижимостью и амбарами для картошки, послеобеденным пьянством Терри занимался в барах, являвшихся, по существу, частными клубами для местных работяг. Это, кстати, человек, закончивший юридический факультет Йельского университета. Он стажировался у члена Верховного Суда Джона Харлена[48] и служил майором в 82-й гвардейской десантной дивизии. Я не только в значительной степени содержал его: когда он напивался так, что не мог самостоятельно добраться до дома, он звонил именно мне. Или просил кого-нибудь мне позвонить.
И вот под каким именем Китчен – возможно, самый выдающийся художник, работавший здесь в округе, если не считать Уинслоу Хомера, – известен тем немногим из посетителей окрестных баров, которые о нем еще помнят: «Тот мужик в машине цвета детской неожиданности».
15
– И где же в настоящее время мадам Берман? – осведомился я.
– Наверху, одевается к выходу на свидание, – ответила Целеста. – Выглядит потрясающе. Вот увидите.
– На свидание? – переспросил я. Она ни разу за все время, что живет здесь, ни с кем не виделась. – С кем у нее может быть свидание?
– С одним психиатром, которого она встретила на пляже, – ответила кухарка.
– У него «Феррари», – добавила ее дочь. – И он придерживал стремянку, пока она клеила обои. А потом пригласил ее на званый обед в честь Джеки Кеннеди, в Саут-Хэмптоне, а оттуда – на танцы в Сэг-Харбор.
И в эту минуту мадам Берман явилась в прихожей, невозмутимая и величественная, как прекраснейший винтовой корабль на свете, французский пассажирский лайнер «Нормандия».
* * *
Когда я перед войной халтурил в рекламном агентстве, мне заказали нарисовать плакат, изображающий «Нормандию», для бюро путешествий. А когда я, уже в военной форме, собирался отплыть 9 февраля 1942 года в Северную Африку, и записывал для Сэма Ву номер своей полевой почты, небо над Нью-Йоркской гаванью застилал густой дым.
Почему?
Рабочие, которые переделывали океанский лайнер в военный транспорт, устроили в трюме прекраснейшего на свете винтового корабля пожар, быстро вышедший из-под контроля. Напомню еще раз его имя, да будет ему вода пухом: «Нормандия».
* * *
– Это совершенно возмутительно, – сказал я мадам Берман.
Она улыбнулась.
– Как я выгляжу? – спросила она.
Выглядела она чрезвычайно эротично – ее пышная фигура была подчеркнута, подтянута здесь и там, покачивалась на высоких каблуках золоченых туфелек. Облегающее платье-коктейль с глубоким вырезом спереди бесстыдно выставляло напоказ ее соблазнительные полушария. Вот кто не стеснялся использовать секс как оружие!
– Да кому какое дело, как вы выглядите!
– Кому-нибудь точно будет.
– Что вы натворили в моей прихожей? – сказал я. – Вот что я хотел бы знать, и к черту ваш внешний вид!
– Только поскорее, – сказала она. – За мной вот-вот приедут.
– Значит, так, – сказал я. – То, что вы устроили тут, не только непростительное оскорбление всей истории изобразительного искусства. Нет, вы еще плюнули на могилу моей жены! Вам отлично известно, что не я, а именно она создала эту прихожую. Я мог бы продолжать, взывать к здравомыслию в сравнении с безумием, к приличиям в сравнении с вандализмом, к дружественным отношениям в сравнении с пеной у рта. Но поскольку вы, мадам Берман, потребовали четкости и краткости в качестве условий моего самовыражения, в связи с неотвратимым прибытием вашего похотливого мозговеда, давайте вот как: катитесь к чертовой матери, и чтобы я вас здесь больше не видел!
– Фигня, – сказала она.
– «Фигня», – язвительно передразнил я. – Это, вероятно, и есть тот уровень интеллектуального дискурса, который можно ожидать от автора книг, написанных от имени Полли Мэдисон.
– Ты бы прочел хотя бы одну из них, – сказала она. – В них описывается жизнь в ее современном состоянии.
Она махнула рукой в сторону Шлезингера.
– А вы с твоим бывшим приятелем так и не продвинулись дальше Великой Депрессии и Второй Мировой.
У нее на запястье были часики, украшенные бриллиантами и рубинами, которых я раньше на ней не замечал, и они соскользнули на пол.
Тут дочь кухарки рассмеялась, и я надменно вопросил, что ее так позабавило.
– Сегодня у всех руки-крюки, – ответила она. Тогда Цирцея, подобрав часы, спросила, кто еще что уронил, и Целеста рассказала ей о моей повязке.
Шлезингер не преминул поддеть меня на предмет того, что находится под повязкой.
– Жаль, что вы не застали этот шрам, – сказал он. – Это просто ужас, а не шрам! В жизни не встречал столь омерзительного уродства.
Никому бы я такого не спустил, но от него мне пришлось это вытерпеть. У него самого имеется шрам, который напоминает дельту Миссисипи, от груди до паха. Его раскроило взрывом гранаты.
* * *
У него остался всего один сосок, и он однажды загадал мне загадку:
