Роман Солнцев - Золотое дно. Книга 1
Васильев в некотором замешательстве постоял, кашлянул, взял в руки железный очень тяжелый и ледяной шарик.
— Да, да, вы правы, — сказал он. — А вот… что у вас говорят… вода… Зинтат поднялся… Объясните, братцы.
— Плотина осела! — усмехнулся Хрустов. — Пшик — и закрылись дырочки! Как вот если на сыр с дырочками надавить…
Борис в ужасе накинулся на него:
— Що ховоришь?! Так не бывает. Бетон — на века!
— Кто тут про вечность? — Хрустов подмигнул Васильеву. — Осторожнее с вечностью!
— Слазить бы… — мрачновато буркнул Климов. — Посмотреть преисподнюю… и документы водолазные есть… да только одних партийных туда. Туровский не пустит.
— Как быстро изменился челове-ек… — пропел Хрустов. — «Как изменилася Татьяна, как быстро в роль свою вошла…»
— Почему этот какой-то Туровский не пустит? — удивился Васильев.
— Почетно вроде того что, — отвечал Климов.
— Чего ж почетного, если можно погибнуть?
— Говорят, так сказал.
«Ну я завтра тебе! — подумал Васильев. — Чистюля! О чем думаешь?! О красивых биографиях? О материале для „Комсомольской правды“?»
Тем временем Климов шуганул кием по столу железные шарики и вдруг недружелюбно спросил:
— А тебе-то что? Глотай свои порошки и не кашляй.
Васильев слегка обиделся.
— Я дантист, зубной врач, — он посмотрел в упор на бородача. — Но я какому-то Васильеву зубы сверлю. Наверное, этому. Он только что из Москвы прилетел, хвастался орденом.
— Он, он! — замахал руками Леха-пропеллер.
— Осталось пять. — Васильев прищелкнул языком. — На каждый зуб — одно желание. Говорю под руку — попробуй не выполни! У мена два своих желания. Может, и ваши какие заодно учтет… насчет тебя скажу, как фамилия?
Климов помедлил, равнодушно буркнул:
— Климов моя фамилия. Кончай базар.
Хрустов подошел к Климову, театрально обнял его, закатил глаза.
— Прощай, дядь Вань! Не увидимся!.. А-а-а… — и вдруг затараторил, сверкая зеленоватыми круглыми глазами. — На фига ты туда полезешь, а? Че тебе там надо, а? Че не видал? Как рыба рыбу ест? И тебе заодно что-нибудь отхватит… Пусть сам Васильев лезет или Титов со своим пузом! Про нас вспоминают — когда беда. «Братья и сестры!..»
«И Титова знают, — отметил Васильев. — Они, черт возьми, все про нас знают. А что мы знаем про них?!»
Рабочие хмуро разглядывали его. «Неужто признали? Кажется, нет». Ему особенно неловко было под взглядом Климова, немолодого человека, которого он вчера, не подумав, лишил премии. Надо бы как-то поправить положение.
— Ну, есть еще что попросить у больного? — настойчиво повторил Васильев. Он сам чувствовал, что заигрался, переигрывает, но никак не мог уйти. Хотелось еще что-то узнать или сделать для них доброе. — Я ведь не обманываю.
Сережа улыбнулся, этот, видимо, поверил. Все-таки еще мальчик, хоть и едва ли не выше Васильева.
— Правда, да? Можно? Хорэ! — Сережа сконфуженно оглянулся на товарищей. — Девушек пусть пригласит, со всех городов Советского Союза… ну, хотя бы по три штуки… ага.
— И чтоб телевызоры на каждый этаж, — насмешливо, без особой надежды бросил Борис. Покосился на Климова. — И пива. Конечно, после работы.
Остальные молчали. Климов не хотел ничего просить.
— А что же вы?! Могу еще один зуб уступить.
— Лично мне хочется бессмертия, — ввязался Хрустов. — Но вряд ли начстрой мне может помочь.
— Значит, еще два зуба?! — Сережа взял шарик и сунул за щеку. — Леха, попроси куртки импортные, сапоги теплые! Все-таки зубной врач! Вдруг?!
Леха скрестил на груди легкие непослушные руки. Глаза его смотрели куда-то далеко. Тоже, совсем еще мальчишка — белесый обветренный рот, порезанная бритвой щека.
— Если по серьезному, — тихо сказал Леха-пропеллер, — читал я в одном журнале, как в будущем строить будут… гайками блок стягивать не надо, доски потом от бетона отдирать… железная опалубка! Залили бетон, схватился — а она заскользила выше. И бадьи… У нас по три куба, а надо бы — восемь или десять! Я Валевахе говорил, когда у него работал: давай сами уширим… наварим полосы… а он нос воротит! Он и так первый. А тут любой другой его с этой бадьей обойдет.
«Ну, это вполне на один „зуб“… — серьезно размышлял Васильев. — Смотри-ка ты, парнишка, а видит! А встретишь где-нибудь ночью в переулке — еще подумаешь хулиган. Что же вы так одеваетесь, так странно разговариваете? Зачем все ваши словечки „хорэ“, „кранты“, мешанина фени и иностранного сора?..»
— Понимаете, доктор, — продолжал Леха негромко, — повеселее бы жизнь организовать. Вы врач, должны понимать, как важна обстановка. Психологический фактор. Хрустов, заверни ему.
Но Хрустов отчего-то сегодня был не в ударе, уныло молчал.
— Мы, конечно, понимаем, тут не КАМАЗ… далеко от Москвы… Это там деньги тучей летят. Понимаете, доктор, тараканов много, а музыки мало! Уныло! Некий ледяной остров! Вся отрада — транзисторный приемник!
— Робинзон Крузо — Кобзон Карузо, — пробормотал Хрустов.
Помолчали. Вдруг Леха-пропеллер насторожился:
— А чего вы пристали? Врете, небось? Журналист какой-нибудь? Идите к Ваське-вампиру, о нем пишите.
— Да нет, нет, я дантист, — принялся оправдываться Васильев. — Я медицинский закончил, в Красноярске. На горе, знаете?
— Вот скажи, когда я прошлый раз пил? — спросил Леха.
— Вчера, — ответил Васильев наугад.
— Точно! — поразился Леха.
— А вот мне скажите… — как бы нехотя, в сомнении, обратился к незнакомцу Климов. — У моего кореша опухоль на ноге. В армии не был… Всю жизнь опухоль — а не помирает. Рак или не рак?
Васильев, прищурясь, думал секунду.
— Парафин, — ответил он. — Ложная опухоль. За это сажают.
— Он доктор, а не фофан, — согласился Климов. И все уважительно замолчали.
Только парень в красной куртке, стоявший в стороне, странными глазами смотрел на Васильева и отворачивался. Этот, кажется, узнал или догадался. Надо было уходить. Васильев поглубже натянул папаху.
— Скажи ему, чтобы правду не ущемлял! — на правах старого знакомого бросил вослед Хрустов. Не мог он все-таки молчать. — Что Щедрин говорил о правде? То-то. Чего смеетесь? Над собой смеетесь. А лучше — поменять бы их всех! И Васильева! Без промедления! Промедление смерти подобно!
— Но сколько же можно менять?.. — как бы растерянно спросил Васильев. — Он и так тут, говорят, пятый. Да ладно, будем надеяться на лучшее. Если уж капиталисты в Америке — и те надеются на лучшее, то нам сам бог велел! Пойду к жене…
Он кивнул и пошел прочь, и когда уже выходил через пружинящие двери на улицу, в туман и тусклые огни, услышал за спиной, в бильярдной, звонкий хохот и возглас:
— Вы… вы знаете — кто это был? Васильев! Я его узнал!
Альберт Алексеевич придержал шаг.
— Врешь! Побожись на пидера! — Это голос Лехи.
— Пидер буду!
— Честное комсомольское? — это голос Сережи.
— Честное комсомольское!
О чем они дальше говорили-кричали друг другу, Васильев уже не слышал. Он смеясь уходил по улице, он словно помолодел. Но чем ближе подступал к своему дому, тем больше одолевала душу досада: надо было ему открыться и пригласить их домой. В конце концов, угостить рюмкой водки и всласть, откровенно поговорить. Нельзя. Кто-то не так поймет. Скажут: на всякий случай Васильев заигрывает с рабочими. Титов уж точно скажет.
И черт с ним! Альберт Алексеевич повернул назад и почти побежал к старому клубу. Но они уже сами шли к нему навстречу, скрипя, визжа обувью по лиловому ночному снегу, эти шестеро молодых людей. Да, это были они. Увидев Васильева, резко двинулись в сторону. Но Альберт Алексеевич поднял руку, подошел к ним:
— Ребята… глупая игра… извините. Да, это я, Васильев. Начальник стройки.
Рабочие, попятившись, отчужденно молчали.
— Мне в самом деле нужно поговорить с вами. Не пройдемте ко мне домой? Идемте! Там никого нет.
Рабочие молча переминались на морозном снегу. Васильев понял, что они не пойдут, если он не будет очень настаивать — молодые люди гордые, со своим мнением обо всем. Он схватил за руку Хрустова и быстро потащил его, остальные тронулись следом…
В квартире было холодно. Васильев поставил на плиту чайник и налил гостям водки. Гости переглянулись, отказались, а потом все, кроме Климова, выпили. Васильев включил магнитофон — пел Высоцкий. Ожил и Климов, словно проснулся.
И начался чудесный разговор, какого не было у Васильева давно…
Было уже за полночь, когда парни спохватились и ушли. Они крепко жали руку начальнику стройки, глядя ему в глаза, они уходили его опричниками, его тайной опорой. Может быть, не стоило слишком с ними откровенничать. А может быть, Васильев сделал правильно. Пусть знают правду из первых уст, а не по слухам… рабочие — главные здесь «атланты».
