Жиль Леруа - Alabama Song

Видимо, моих собственных пороков и эксцентричности было все-таки недостаточно, и команда медиков, денно и нощно дежурящая в Хайленде, добавила к ним гипотезу наследственной склонности к самоубийству. Мне же вовсе не хотелось умирать — это стало бы одним из самых простых доказательств правоты их теории.

Белый халат, белый голос. Вовсе не собирались убивать себя, так вы сказали? Но вы же проглотили два пузырька таблеток после отъезда французского летчика. И вдобавок бросились со скалы, устроив сцену ревности вашему супругу. Этого вполне достаточно.

Я. Я принимала таблетки, чтобы лучше спать, а не для того, чтобы убить себя. Летчик не уехал, как вы полагаете. Меня выкрали. Вы улыбаетесь? Хотела бы я посмотреть на вас, окажись вы на моем месте. Скотт нанял двух человек из местной мафии, которые ворвались в бунгало — эти негодяи совсем не улыбались, кстати. Я даже не имела возможности ничего рассказать Жозану… Что касается скалы, которую вы вспомнили, то я знаю, что мой муж сказал вам. Все, кроме одного: в ту ночь, когда это случилось, он был смертельно пьян. И я упала не со скалы, а со стенки, на которую я забралась, спасаясь от него. Результат? Разбитые колени, однажды я так же сильно разбила лицо, еще девочкой катаясь на роликах. А вы говорите о самоубийстве…

Белый голос. Может быть, вспомним день, когда вы подожгли ваш дом в Ля Пэ?

Я. Но это был случайный пожар! Я хотела сжечь в камине старую одежду, огонь как-то проник наружу, все запылало.

Белый голос (теряя самообладание). Если я правильно понял, это всегда были только случайности? Хотя вообще-то этот камин был не исправен. И все в доме это прекрасно знали — ваш супруг, слуги, даже ваша дочь была в курсе. Но не вы?

Я. Мне не сказали. Я была госпитализирована, когда моя семья въехала в этот дом. Да и потом, ваши предположения не имеют никакого смысла: комната, где я хотела сжечь вещи, была моим ателье. В пожаре сгорели именно мои картины, много картин, и все наброски. Зачем мне было нужно уничтожать плоды своей многолетней работы, то единственное, что еще хоть немого удерживает меня в этой жизни?

Белый халат. Итак, вы отрицаете у себя стремление к суициду. Хорошо. Так бывает сплошь и рядом. Только потом, однажды, истина зачастую все-таки обнаруживается. И эта истина оказывается смертью.

Что такое «несчастный случай»? Что такое эта неведомая «преднамеренность»? Кто сделал так, что я случайно встретила летчика и неизбежно потеряла его? Я хотела бы знать это… Во время процедуры электрошка пускают сильный ток, моя голова — состоявшийся взрыв, мои зубы совсем плохи; я прошу врачей снизить напряжение.

Неоновый свет. Начните с того, что приглушите свет.

Я вспоминаю свет — резкий, жестокий; мой зеленый живот посреди той лавочки в Ментоне. В то время я была в заточении на вилле Пакита, за мной наблюдали садовник и кухарка с глазами глупой курицы. Это она за толстую пачку купюр нашла мне делателя ангелов — как говорят французы. Другой пачкой денег я купила молчание садовника. (Он с презрительной усмешкой сунул деньги в карман. Все время, пока мы ехали, он насвистывал веселые арии, известные лишь ему одному. Виражи вдоль скал забавляли этого человека, словно он упражнялся в езде. Я сказала, что у меня болит сердце, тогда он перестал вычерчивать кривые линии, заткнулся, без причины нажал на газ, отчего машина как-то икнула. Он наслаждался своей победой. Может быть, ни одна женщина никогда не была в его власти настолько, насколько вдруг оказалась я. Я поняла, что погибла. Я больше ничего не хотела.)

На эмалированном подносе, который галантерейщик показал мне, я увидела розовое слабое тело узника акушерских щипцов. Это был мой сын. Сын летчика. Дитя солнца и моря. Я ощутила, как у меня в животе раздался голос, мои парализованные челюсти раздвинулись, а глаза провалились в темноту. Я не услышала собственный крик.

— А он у вас получился хорошеньким! — сказала мне кухарка с горечью. — Ну, у нас прямо как в запрещенном кино! Только бы соседи не вызвали полицию. Вы о других-то думаете?

Две добрые женщины усмирили меня обычной дозой морфия. Четыре следующих дня я была в беспамятстве. Лежала в темноте, с опущенными жалюзи, задернутыми шторами, и кухарка, превратившаяся в санитарку, колола мне морфий, отчего мои руки покрылись синяками и болезненными нарывами.

Что вы об этом скажете, мой молодой господин? Аборт — это тоже немного самоубийство, не так ли? В тот день я поняла: да, я была рядом со смертью.

5

пуританская ночь (1940–1943)

Мы называем Ночью потерю вкуса ко всему.

Визит старой подружки

Таллула в городе. Приехала просить прощения у семейства Бэнкхед, одобрившего, хоть и со скрипом, известие о ее разводе. Минни скрывает это от меня, мои сестры тоже. Что они себе думают? Что я больше не читаю газет? Я видела Таллулу в нескольких картинах. В любом случае, ничего запоминающегося; и ни разу я не видела ее играющей в театре. Да, мы жили на Манхэттене в ту эпоху, когда она выступала на Бродвее, но я не ходила аплодировать ей: как-то не получилось, да я особо и не старалась. Хочется верить, что я не завидовала подруге.

Но была ревнивой, — как сказал швейцарский психиатр, доктор Шомон, если я правильно помню его имя, или Бомон, или Тартемпьон, одно из этих многочисленных лиц, стирающих в моей памяти друг друга.

«Может быть, вам была неинтересна пьеса?» — спросила меня доктор Марта Киффер, единственная, кому я за эти десять лет заточения доверяла. Она отличалась спокойным, тихим голосом, а этот теперешний красавец-врач с глазами цвета морской волны глуп, как Айрби Джонс.

В маленьком садике возле бунгало, прибранном ради визита гостьи, мисс Бэнкхед плюхается в плетеное кресло; от его скрипа мои нервы сжимаются в клубок. Она говорит очень громко. Я уже забыла этот царапающий голос, забавлявший меня в детстве. Тал выкуривает сто сигарет в день, — она сама говорит мне об этом чуть гордо. Рекламирует джин, пьет бурбон. Ругается как извозчик. Газеты, как она утверждает, все врут про нее — мерзкие листки, распространяющие сплетни. Отдающие все за возможность напечатать сенсацию. А что сказать о грешнице, демонстрирующей публике свою развращенность? О чем еще говорить, если эта грешница — обожаемая дочь председателя Палаты Общин, иначе говоря, третьего лица в стране?

— Ты просто себе не представляешь, милая, насколько скучно в кино. Голливуд? Ужасное недоразумение. Я тысячу раз предпочту театральную сцену, — говорит она мне. И я думаю: «Ты права, Таллула, поскольку камера тебя не любит. Ты чаще кривляешься, чем играешь возвышенно, фальшивая Гарбо, дурацкая Дитрих».

«Она не хватает звезд с неба», — сказал Скотт с видом профессионала, словно это была моя ошибка, словно ему было это интересно. С тех пор как он начал писать для Голливуда, он сам стал повторять те же глупости и клише, которые этот городок культивирует удачливее, нежели производит доллары и выдумывает жестокие финалы. Матушка рассказывает дружеские сплетни, которые во влиятельных домах Монтгомери у всех на устах: эта актриса испытала худшее унижение за всю свою карьеру, узнав, что, несмотря на ее переезд из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, ее не взяли на роль Скарлетт в экранизации «Унесенных ветром», самого успешного романа, какой Америка только знала. «Эта роль была моей, — заявила она продюсеру перед тем, как обозвала его козлом (некоторые злые языки уверяют, что мудаком). — Дочь Юга — я! Не эта жеманная зассыха-англичанка с ее маленьким свиным носиком, писклявым голоском и сексуальностью ходячей добродетели». Согласно продолжению легенды, рассказываемой некоторыми добрыми алабамскими душами, оскорбленный продюсер ответил, что мисс Бэнкхед уже не в том возрасте и что даже после наложения нескольких слоев грима никто не даст ей двадцать лет.

Я никогда не задумывалась, чем мы с ней похожи. Возможно, не только нашими сложными характерами — иногда непредсказуемыми, но сегодня уже порядком смягчившимися. Слишком костлявыми, откровенно мальчишескими лицами. Поскольку Тал не делала из этого тайны, все знали, что мисс Бэнкхед спит с женщинами так же часто, как и с мужчинами. В глазах беспокойной Минни я видела всю гамму оттенков запоздалого возмущения: что, если добрые алабамские души решат, будто мы с ней лесбиянки? «Думаете, чем они занимались в пятнадцать лет постоянно находясь вместе, одетые в мужские шорты и рубашки, целыми днями бегая по лесам, по берегам прудов, по пустым амбарам? Да, да! Они делали это из желания попробовать!»

Прозрачный корсаж черного крепового платья Тал покрыт рядами маленьких обточенных камешков, это, конечно, гагаты; на ее шее они смотрятся почти как черные бриллианты. (Минни заявила сегодня утром: «Ты ведешь себя несерьезно, дочь моя, собираясь встретить подругу в рваных чулках, старых туфлях и этом бесформенном мешке, который ты называешь юбкой! Хотя бы посети парикмахера».) Я гляжу на свои худые ляжки, виднеющиеся из-под слишком просторной шотландской юбки. На эти высохшие руки, покрасневшие от скипидара и уайт-спирита: на обкусанные до основания ногти. Руки, которых почти не стало от постоянных переживаний, мудро сложены на коленях. На мои некрасивые ноги натянуты вязаные носки старой девы. Я сумасшедшая. Если бы кто только знал насколько.