Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук
Вот и вокзал. Мы идем в зал второго класса и там получаем еще по кульку копченой рыбки и по куску франзоли. Это уже инспектор угостил нас от себя. Многим и этого мало: они набрасываются на бутерброды и пирожки в буфете. До поезда целый час. За это время мы успеваем напиться чаю, съесть копченку, хлеб, а кто — так успел дважды сбегать в буфет. Закусив весьма основательно, мы встали с вещами в ряды, и вдруг нас повели к поезду. Паровоз уже прицепили. Вагоны для учеников были чистенькие, пахли свежей краской. Шипело паровое отопление. Было тепло и как-то особенно уютно. “Домой!” — было самой важной мыслью. Боже мой, после четырех месяцев среди чужих, вдруг, — “домой”… Это ли не золотое счастье? За это время на дворе стало примораживать, но в вагоне было тепло. Мы устраивались, каждый по-своему, кто наверху, кто — у окна, или на самой верхней полке. Инспектор еще говорил с проводником, потом дал ему на чай и вошел к нам. Тут он позвал старших, поручил им маленьких и всем приказал слушаться старших, как своих начальников. Скоро тронемся в путь-дорогу! Волнение охватывало нас. Как же, поедем домой! Раньше только собирались ехать, а теперь уж действительно поедем… Прозвенел один удар колокола — первый звонок; потом — два, второй — и инспектор вышел на перрон. Вскоре последовал и третий, паровоз зашипел, просвистел сверчок старшего кондуктора, прогудел протяжный и высокий свисток паровоза. Поезд дернулся, постоял, и тихо, набирая хода, двинулся. Инспектор стоял на платформе и издали, уходя назад, крестил нас. Тут поезд повернулся, и станция исчезла и сейчас же поплыли мимо столбы, фонари, будки, побежали то под поезд, то из-под него — рельсы, стрелки, и паровоз, свистя, свернул налево, вдоль моря, уже покрытого льдом, потом свернул еще левее, вошел в слободку, а оттуда — по берегу реки, древней Калки. Слева, на горе, сверкая окнами, встало и присело наше училище, потом выбежали из темносинего, снежного мрака дома, сверкнули золотистым светом окон и заслонили гору, а с ней и училище. Поезд уже шел полным ходом: тра-та-та!.. Тра-та-та! — стучали колеса, и каждый стук их приближал нас к родному дому! Как это было сладко сознавать! Там — дома, и в доме — все свое: мама, папа, братья, сестра, вещи… О Боже мой! Неужели же я вправду еду домой? И не снится ли мне все? Такие мысли вихрем летели в голове, не успевая зацепиться друг за дружку… Сердце прыгало от радости. Волнение мое все усиливалось. Казалось, я не ехал, а летел на крыльях…
Подошли к станции Сартана с ее заводами, постояли минуту и поехали дальше.
— Маленький Петя!.. Где маленький? Не видали ли вы маленького? Ему ведь на Волноваху…
Оказывается, Петя залез на верхнюю полку, и там, возле чемоданов, заснул! Старший растолкал его: “Подъезжаем к Волновахе! Чего же ты спишь?” Действительно, поезд уже подходил к ярко освещенной станции.
— Волноваха!.. Кому на Александровск, Кичкас, — пересадка! — пропел кондуктор…
Поезд подошел к чудесному зданию. На Волновахе — и платформы, и освещение, все — чисто, хорошо, красиво. Здесь высадилось сразу человек тридцать нашей братии. Осталось, чтоб ехать дальше, десятка полтора. Злополучный Петя, так некстати заснувший, вышел из вагона и попал прямо в отцовские объятия! Он уже — приехал, а нам еще надо было ехать.
Крупный снег падал на станцию и пути. Поезд двинулся дальше. Около полуночи мы были на Ясиноватой, где разделились: одна часть поехала куда-то дальше, а мы пересели в поезд “Таганрог—Ростов”. Ростовских оказалось всего пятеро со мной. Сонный, плелся я за старшим. Вот и новый поезд. В вагоне было немного учеников, гимназистов, реалистов, а больше — простой народ, бабы, мужики, рабочие. Достали чаю, заварили, и я с удовольствием съел училищную рыбу, пирог с рисом и грибами, закусил большим яблоком, и — залег на верхнюю полку. Сквозь сон слышал спор: “Я этого так не оставлю! Мне надо через Зверево, а меня везут на Харцызск!” — “Но, барин дорогой, там ведь заносы! Зверево засыпало снегом до крыши…” — “У меня — билет, и там указано, что — через Зверево! Я буду жаловаться”. Вдруг кто-то вмешивается: “Да вы что, в уме? Говорят, заносы! Будете настаивать, так вас в "желтый дом" свезут!” Но скандалист не оставался в долгу: “У меня — связи. Захочу, в бараний рог скручу!” — и дальше в том же роде. Какой-то рабочий укоризненно сказал: “Ну вот, слышали? Ведь человек от всего сердца в морду просит, а вы его уговариваете!” Раздался хохот. Потом, лающий голос скандалиста смолк. Я заснул и проснулся, когда в окнах уже был дневной свет. — “Таганрог?” — спросил кто-то. — “Да, подъезжаем”, — ответил другой.
Вот он, Таганрог. Как быстро пролетаем станцию за станцией! Вот Ростов и моя родная, смиренная станция… Я еду действительно домой: вдали видны снежные тополя, скирды, кошары. Мужик погоняет коней. Сани скрипят по снегу. Пахнет сеном, свежим снегом и как будто остро-остро запахло фиалкой! Ярко вспоминаю училище, но мысль, что я еду домой, застилает все.
Попадаются встречные мужики. Вдали мотают руками ветряки, мелют зерно. К Рождеству нужна свежая мука на пироги. Деловито мотают крыльями ветряки. Поспешают к Святкам. Мы едем, едем… Боже, как медленно мы едем!.. Наконец, вот они, заветные ворота! На крыльце дома стоит мама!
— Ах, мамочка!.. Мамочка!.. — безудержно шепчу, схватившись за нее. Подводчик, бородатый мужик, смущенно улыбается, трет глаза и смахивает слезу: “Ишь, дитё!” — говорит. — “К матери приехало!.. Сговаривались за рубль, да давайте полтину. Ишь, радость вам привёз… Она же дороже денег!”
Наконец-то я был дома, у моих родителей! О Рождество Твое, Христе-Боже наш!.. О родная земля моя!..
Сан Франциско.
РОЖДЕСТВО НА РУСИ В СТАРОЕ ВРЕМЯ
В старое время Рождество было значительным днем, Праздником, отделявшим одну половину года от другой. Рождества ждали, особенно дети, с нетерпением, и когда оно приходило, встречали и проводили его счастливо. Вот, кончился долгий и унылый пост, Филипповка. Завтра, наконец, Рождество, и всякий ждет звезды, по которой садился в последний раз за постный ужин. Это — Свят-Вечер. К нему долго готовились, ждали, считали дни. Вот подали пирожки с картошкой, луком, капустой. Подают жареную рыбу на глиняном старом блюде, и чем старее оно, темнее, тем лучше. В таких же простых, темных горшках подают пшеничную кутью и взвар из сухих яблок, груш, слив, вишен и абрикосов. Кутья — мягкая, с медом. Взвар сладкий, наваристый. Когда вечеря кончена, отец надевает кожух, шапку и идет на улицу, звать прохожих, или проезжих. В этот день все всегда дома, и если попадается путник, то редко. Его вводят в дом, угощают, поют горячим чаем, а коня кормят овсом. Потом, помолившись, ложатся спать.
На утро, при звоне колокола, встают, идут в церковь. Сугробы уже порозовели в лучах восходящего солнца, а где походил вчера Мороз Красный Нос, вдавил валенками следы, там синело, и бурая травинка, занесенная Бог весть откуда, качалась на плетне, вся в инее, и плетень занесло и приморозило. Все было как в белой шерсти. За ночь занесло снегом и укутало инеем деревья. Яблони, покачивая корявыми ветками, роняли снег и иней, а вишни замело до верхушек. Веревка, протянутая через двор, для белья, оледенела, и казалась железной. Все крыши, карнизы, столбы замело снегом, и все стало причудливым. У ворот надуло целую гору, и снег уже слежался, и хрустел под ногами. Куры, как дурные, ходили по снегу и клевали ледяшки. Ступишь, и звенит, трещит, как стекло. Сделаешь шаг, и поскользнешься! Гей, берегись, человече! Из труб прямыми столбами в самое небо валил дым. По дороге, одолевая сугробы, прошел Святой Василий с Меланией. На снегу лежали стебельки сена, соломы. То здесь, то там темнел свежий навоз.
У церковной ограды, занесенной сугробами, стояли Иван Златоуст с Григорием Богословом и истово крестились на первый удар колокола к обедне. Старый Никола вышел во двор, прохрустел валенками по снегу — где и по колена — к хлевам и конюшням, дал скотине свежего сена, вывел коней во двор, обвел вокруг телеги, крестясь, трижды, и повел к колодцу поить. За ним вышла в теплом платке Марья с ведрами, пошла доить коров. Запахло сеном и молоком, а из хаты пахнуло пирогами, жареным салом, колбасами, кислой капустой и гречневой кашей.
По дороге, скрипя полозьями, проехали в санях хуторяне, за ними другие, третьи, кто верхом, кто пешком, потянулись к церкви, где уже стояли другие. Много саней скопилось у каменной ограды.
Выскочив было на улицу, Вася — молодой студент, ахнул, схватился за уши и вбежал обратно в дом. Через минуту он вышел тоже, как все, в шубе, бараньей шапке, валенках и варежках. Желтоватый башлык закутывал его лицо. Тридцать градусов — не шутка! А в церкви уже было тепло от свечей, во множестве горевших перед образами. Было много народу. Клубы синеватого ладана плавали над толпой молящихся и текли под купол. Казалось, паникадила висят в облаках, где-то в небе.
