Алексей Ковалев - Сизиф
Тем временем в вены мироздания довольно впрыснуто было разобщающего яда. В живом мире уже набирал силу инстинкт продолжения рода, этот дикий суррогат влечения и любви. И если некоторые экзотические виды уничтожали сексуальных партнеров, а другие страдали такой неразборчивостью, что могли вместе со жмыхом подчистить и своих младенцев, то в целом пример верховного божества был чудовищным анахронизмом и нисколько не отвечал движущим силам бытия. Доминанта в творчестве перемещалась с идеи абсолютной новизны к идее воспроизводства вариантов уже сущего, преимущественно созидательная программа перешла на другой уровень, где во главу угла встало не столько творчество, сколько управление. Именно этой цели лучше всего соответствовало новое поколение богов, разносторонне одаренных, не обладающих от рождения какими-либо специфическими наклонностями, способных с равным успехом заняться любым делом, к которому их подтолкнут обстоятельства.
Самым перспективным среди них, наиболее сосредоточенным на идее командования, был шестой, спасенный ребенок Кроноса — Зевс. Одержав так называемую титаническую победу, так как противостояли ему братья отстраненного им от власти отца, титаны, Зевс воцарился над миром, вполне в духе нового времени отдав управление двумя его третями братьям — Посейдону и Аиду — и приняв в высший олимпийский сонм даже собственных детей. Такая система организации власти, предупреждая дальнейшие перевороты, устанавливала неслыханное доселе равновесие. Можно было бы считать, что творение мироздания наконец полностью завершено, мир обрел стабильность.
Он был так прекрасен в своем разнообразии, сложнейшем взаимодействии явных и глубоко скрытых сил, что и прежним, и новым богам-демиургам, у которых только теперь появилось подобие досуга, предстояло еще измерить свою способность восхищаться гениальностью замысла и могуществом по-прежнему закулисной созидательной воли. Только вообразить: сравнительно недавно не было ничего, кроме замкнутой в самой себе бесконечной потенции, которой не с чем было себя сравнивать, нечему завидовать, не к чему стремиться. И вот она в считанные зоны развернулась в ослепительно сверкающий, твердый и мягкий, влажный и сухой, тяжелый и воздушный, прохладный, горячий, живой и мертвый, разноголосый, разноцветный мир. Не мудрено, что занятые в рабочее время поддержанием порядка — от размеренного движения светил до своевременного возбуждения и умиротворения стихий здесь на земле, а в оставшиеся часы завороженные наблюдением живописной природы и переливами жизни, один восхитительнее другого, боги отвлеклись, на время позабыли о том, что в сути своей они все-таки созидатели, а не только управляющие и уж отнюдь не потребители, что у Творения должна быть еще какая-то цель, помимо равновесия и радующей их бессмертные сердца красоты. Впрочем, это не было случайностью — им не следовало ничего предпринимать, дальнейшее должно было развиваться иными путями.
Особого внимания заслуживает то обстоятельство, что мысль о создании человека возникла не у самого Зевса, а у случайного члена семейства титанов, сына Иапета и океаниды Климены Прометея. По существу, это был частный случай той же стратегии, которая заявляла о себе с самого начала. Упоминая о том, что Богу потребовалось трансформировать свою бескрайнюю творческую силу в последовательную череду практических исполнителей, мы ведь вовсе не хотели сказать, что Он не способен был все осуществить сам, без помощников. Но по замыслу Его каждый следующий слой бытия должен был обладать все возрастающей степенью независимости. Мир, созданный непосредственно Творцом, навсегда сохранил бы отпечаток его довлеющей воли и оказался бы бесполезным для достижения цели, которую призвано было осуществить Воплощение. Венцом его предстояло быть существу, наделенному абсолютной свободой, а эту задачу не мог выполнить ни один владыка мира, в зависимости от которого эта тварь всегда оставалось бы, сколько бы ни бунтовала и ни рвалась на свободу. По существу, эту задачу не мог выполнить никто из богов, свободное существо должно было возникнуть как бы само собой из нескольких встречных усилий, не вполне точно направленных, действующих по касательной к будущему микрокосму, предназначенному отразить в себе, как в капле воды, все мироздание, включая саму первопричину. Неважно было, и кто скажет первое слово, почему и называют несколько имен.
Прометея стоит предпочесть уже потому, что его нельзя даже считать настоящим богом. Это был маргинальный дух, по происхождению принадлежавший к титанам, но в переходный период вставший на сторону Зевса и немало способствовавший установлению его власти. Все это означает, что ему свойственно было некоторое свободомыслие. Отношения с новым порядком были благоприятными, и неожиданная идея, высказанная им Зевсу, была оценена как смелая, но интересная. Прометей указал Олимпийцу на то, что среди живых существ, обитавших в лесах, водах и небесах, нет таких, кто мог бы размышлять о великих вещах, мудро распоряжаться богатствами природы, кто был бы подобен духам и гигантам или даже самим богам, но существовал бы целиком в рамках земного бытия и оставался смертным. В общем, он очень умно, ненавязчиво намекнул высшим властям на очевидную пустующую нишу и, стало быть — на их нерадивость. Боги сразу поняли, о чем толкует Прометей, а качество, упомянутое им последним, сыграло, может быть, самую важную роль в быстром решении олимпийцев. Мысль о существовании собственного подобия должна была пронизать богов жутким восторгом, как перспектива пройти по бревну над пропастью, смертный же удел будущих созданий оставлял богам вечную фору, превращал эквилибристику в захватывающий дух, но безопасный аттракцион. Только мудрая дочь Зевса, рожденная из его головы Афина, поспешила упомянуть, что люди ни в коем случае не могут быть совершеннее богов и должны будут признать власть Олимпа. С этим согласились все, даже сам Прометей. Возможно, он не был вполне откровенен, но его побочные мысли уж во всяком случае не были связаны ни с превосходством людей над богами, ни со спорами о власти.
Слепил ли он их из добротной праисторической глины, с тем чтобы боги затем оживили этих манекенов, или только обособил тех первобытных людей, что уже существовали к тому времени, как чисто биологическая основа, — опять-таки не имеет значения. Важно, что люди впервые были выделены из разнородной массы тварей и стали предметом особой заботы мировых сил. Технически было легче, конечно, начать с нового экземпляра, хотя на оживление и настройку одного только биологического аппарата глиняной куклы могло уйти больше энергии, чем на просветление внезапной вспышкой мозга уже расплодившихся, диких и стадных тварей. Но в чем же конкретно заключался божий дар сознания?
Очень просто: человеку была дарована способность — только способность — обретать представление об иерархической структуре мироздания, простирающейся далеко за пределы видимого мира. Никаких картинок, схем или описаний. Но одного этого было достаточно, чтобы его куцый мозг бешено заработал и стал стремительно увеличиваться в размерах, подтягивая за собой столь же стремительное развитие органов чувств и всех прочих членов физического тела. Этой второй, бытовой стороной цивилизации усердно занялся сам Прометей, обучая людей множеству полезных и важных вещей.
Что же касается высшего знания и мудрого предостережения Афины, то плоды человеческих прозрений были настолько далеки от истины, что с ними можно было не считаться. Но главное утешение заключалось в том, что еще при создании самых первых тварей единственным способом претворить духовную сущность в живую плоть оказалось расщепление оплодотворяющего и зачинающего начал. Получавшиеся особи теряли при этом индивидуальное бессмертие, но сохраняли способность краткого воссоединения — неполного, но достаточно животворящего, чтобы осуществлять бессмертие родовое, эту материальную пародию вечной жизни. О, это была безумная, феноменальная идея! Прежде чем окончательно на ней остановиться и положить ее в основу живого мира, боги, должно быть, немало посмеялись над воображаемыми картинами уродливого физиологического соединения полов, отталкивающе несимпатичного их целостному духовному мерцанию.
Расщепление неделимого потребовало значительных усилий, а вырвавшаяся в результате энергия распада разнесла эти половины так далеко друг от друга, что отныне никто уже не заблуждался по поводу существования двух противоположностей — суки и кобеля, жеребца и кобылы, мужчины и женщины. Только кульминационная точка слияния могла напомнить ни с чем не сравнимым ощущением о блаженной нераздельности иного мира, но вожделение обволакивало эти мгновения такой густой мглой, что партнеры не догадывались, о чем именно им напоминают. Вот эта изначальная разобщенность полов и должна была стать неизбежной помехой в окончательном постижении человеком истины о мироздании, так что никаких дополнительных хлопот не предвиделось. И было создано глубоко несчастное существо, в родовой целостности своей наделенное даром всеведения, но грубо ограниченное в персональных попытках его достичь.
