Айрис Мердок - Время ангелов
Они все так привыкли прятать Элизабет, хранить ее, как какое-то тайное сокровище. Было ли в этом что-то странное, неестественное? Мюриель пришло в голову, что в целом этот режим казался простым и заурядным из-за отношения к нему самой Элизабет, ее поддержки, даже некоторой иронии к себе. При другом повороте это могло показаться тюремным заключением. И все же не произошли ли незаметно в последнее время какие-то перемены? Возможно, Элизабет, повзрослев, стала лучше осознавать свое бедственное положение и ту ужасную отдаленность от жизни, в которой она находилась. Может быть, она теперь трезво оценила, что никогда не излечится, никогда не будет здоровой и свободной. Это могло стать причиной возросшей апатии и холодности, что огорчало Мюриель и заставляло ее сейчас испытывать своего рода клаустрофобию, будто она где-то заперта вместе со своей кузиной. Элизабет так долго играла роль веселого ребенка, словно являясь источником света в их доме. Но теперь Мюриель, глядя на дремлющее, погруженное в оцепенение лицо, ужаснулась, увидев нечто совершенно иное, нечто внушающее страх. La Belle Dame sans Merci[11].
Конечно, все это глупости. Ее воображение становится болезненным. Нескончаемый туман делал их всех немного нервными. И все же это правда, что Элизабет вела абсолютно изолированный образ жизни. Ей следует больше видеть людей, знакомиться с молодыми мужчинами. Нельзя держать ее взаперти, доведя до такого состояния, когда общение станет очень трудным. Не следует ли нам убежать, пока не стало слишком поздно? Мюриель сама удивилась, как сильно она пристрастилась к этой мысли. Откуда же они должны были вырваться? Чего она здесь так боялась, что заставляло ее смутно мечтать о бегстве, о спасении, о потрясении, которое сможет разрушить барьеры и осветить внезапным светом перемен то, что кажется темным и непонятным?
Мюриель встряхнулась и стала подбирать с пола разбросанные бумаги. Потом тихо позвала Элизабет™.
— Дорогая.
— М-м-м?
— Я должна пойти за покупками, иначе нам опять придется есть яйца. Я приду примерно через час, на случай, если ты надумаешь позвонить.
— М-м-м.
— Я заберу тарелки. Извини, они остались здесь.
— А я и не заметила.
— Купить тебе что-нибудь особенное?
— Нет, спасибо, дорогая.
— Я принесу тебе маленький подарок.
— Ты такая милая.
— Огонь не погаснет до моего возвращения. Не пытайся поднимать это ведерко с углем.
— Интересно, идет ли еще снег?
— Думаю, прекратился.
— Мне бы хотелось, чтобы снег как следует прошел. Он бы разогнал туман. Мне ни разу не удалось выглянуть из окна с тех пор, как мы приехали.
— Знаю, дорогая. Скоро ты сумеешь. Может, тебе стоит написать дяде Маркусу?
— Возможно. Брось мне сигары, будь добра.
— Что ты будешь делать в мое отсутствие?
— Составлять головоломку… Ничего. Скорей всего, ничего.
— Я быстро, не кури слишком много.
Когда Мюриель направилась к двери, глаза снова закрылись. Она тихо вышла. Помедлила около бельевой. Как выглядела Элизабет, когда оставалась одна? На секунду Мюриель мысленно представила себе какую-то удивительную перемену, которая могла произойти с ее кузиной, как только за ней закрылась дверь, какое-то превращение пассивности в активность, спокойствия в отчаяние. А что, если прокрасться в бельевую и заглянуть в щель? Она заставила себя поскорее уйти. Следить — подлость, она не могла так унизиться. Но дело не только в этом. Ей было страшно посмотреть.
Мюриель бросила оставшиеся после ленча тарелки наверху в буфетной, затем пошла в свою комнату, где было очень холодно, и надела пальто. Заперла за собой дверь на замок — предосторожность, предпринимаемая ею после недавней кражи, хотя единственные вещи, которыми она дорожила, были ее стихи и бутылочка со снотворным, их, по ее мнению, никто бы не захотел украсть. Она спустилась по лестнице под мелодию увертюры «1812 год». Тихо закрывшаяся дверь отрезала их друг от друга. Образ Элизабет померк. Мюриель решила, что зайдет и спросит Юджина Пешкова, не нужно ли ему что-нибудь купить в магазине. Она уже несколько раз спрашивала его об этом. Он всегда отказывался, но это служило предлогом, чтобы увидеть его; Мюриель сожалела, что с момента страшной потери иконы у нее не было возможности как следует поговорить с ним и выразить свое сочувствие. А к тому же ей хотелось немедленно удостовериться в присутствии Юджина в доме.
Чтобы попасть в пристройку с котельной, следовало пройти за кухню по коридору без окон, где день и ночь горел электрический свет. Запах угля и ладана наполнял этот туннель. Мюриель прошла через него и остановилась у двери Юджина. Тотчас же, испытав внезапную резкую боль, она услыхала голос Пэтти, доносившийся из комнаты.
— Ищешь меня?
— Нет, — Мюриель не обернулась. Она сделала вид, будто что-то ищет в своей сумочке.
— Могла бы и поискать, — сказал Лео. — Я думал — искала. Не зайдешь ли в мою гостиную? Я, как Марианна на обнесенной рвом мызе, ожидал твоего прихода.
Лео медленно приблизился к Мюриель и, легко коснувшись ее плеча, отошел, открыл дальнюю дверь и приглашающе остановился на пороге. Мюриель, поколебавшись, вошла в комнату. Она все еще ощущала прикосновение Лео на своем плече.
— Почему ты хмуришься?
— Я не хмурюсь, — возразила она.
Комната, в которой было очень тепло, напоминала высокий ящик со стенами из коричневой обсыпающейся штукатурки, и это делало ее похожей на площадку, высеченную в песчаной почве. Незашторенное окно над головой было темным. Свешивающаяся с потолка лампа под кремовым плафоном разливала жемчужный свет. Китайская камышовая циновка лежала на полу. Низкий узкий диван-кровать был покрыт индийским набивным покрывалом. Три деревянных табурета стояли в ряд у стены. В одном углу аккуратная стопка книг достигала подоконника. Простой дубовый сундук с вышитой подушкой на нем стоял за дверью. Две японские гравюры с изображением скачущих галопом лошадей висели на стене над кроватью. В комнате больше ничего не было, кроме шахматной доски на полу. Не было и стола.
Комната немного удивила Мюриель.
— А ты аккуратный.
— Я тренируюсь, чтобы изменить свой пол.
— А где ты работаешь?
— Что делаю?
— Вижу, ты играешь в шахматы.
— Мне приходится притворяться по профессиональным соображениям. А ты?
— Играю, но не очень хорошо.
На самом деле Мюриель играла неплохо, но ей так и не удалось научить Элизабет. Она тотчас же решила, что никогда не станет играть с Лео. Он мог выиграть.
— Мы должны сыграть. Не присядешь? Здесь сидят на полу. Табуреты стоят чисто символически. — Лео сел, скрестив ноги, и прислонился спиной к кровати.
Мюриель снова заколебалась. Хотелось бы ей знать, ушла ли Пэтти от Юджина.
— Скажи мне хоть раз правду, Лео. Был ли у твоего отца титул в России?
— Титул? Боже мой, конечно, нет. Я и представить не мог, что ты принадлежишь к тем людям, кто считает, что все русские эмигранты имеют титулы.
— Жаль, — сказала Мюриель. — Он обладает таким благородством, что вполне мог быть принцем.
— А как насчет меня? Я тоже мог быть принцем?
— Ты?
— Ладно. Я демократ. Материалист. Ученый. Человек после атомной эпохи.
— Я вижу, все твои книги — научная фантастика. А серьезных книг у тебя нет?
— Заложены… Садись, серьезная девушка. Или ты боишься?
Мюриель села, прислонившись к стене, подогнув под себя ноги, и пристально посмотрела на Лео, ответившего ей столь же пристальным взглядом. На нем были джинсы и ирландский свитер с высоким воротом. Он выглядел скромным и опрятным, как и его комната. Мюриель изучала его лицо. У него был короткий немного веснушчатый нос, довольно полные губы и необычайно ясные серые глаза. Золотистые с красноватым оттенком волосы, густые, но коротко подстриженные, блестели, как здоровый мех.
— Ты красивый, — сказала Мюриель.
— Ты меня наградишь за это?
— Зачем тебя награждать. Ты, кажется, живешь в мире наград и наказаний.
— Ты мне кое-что должна.
— Почему?
— Потому что ты отказываешь мне в себе.
— Так как ты не предъявлял на меня прав, я ничего тебе не должна.
— Тогда награди меня просто за красоту. У меня так мало удовольствий.
— Мне нечего тебе дать.
— Одинокая девушка обладает несметными дарами. Роза, тайно брошенная из окна, надушенный платок, будто случайно оброненный. Ах, вот были дни.
Мюриель снова вспомнила любопытное обстоятельство, что Лео все еще не знает о существовании Элизабет.
— Что же ты хочешь получить?
— Ну, я скромный парень. Прежде всего девственницу, но если у тебя нет таковой под рукой, я соглашусь на одну из твоих туфель, но не «разумных», если возможно. Разве ты не знала, что я фетишист?
