Иван Колпаков - Мы проиграли

Еще несколько слов перед финальной точкой. Улица, на которой в последние пермские годы жил отец, – Хрустальная. Мне всегда слышалось что-то в ее названии, что-то звонкое, звенящее. Теперь я слышу, как звенит стекло, обрушившееся всем своим весом на твердый асфальт, и во все стороны летят, как брызги, мелкие осколки.

Ты смотришь прямо в потолоки производишь впечатленьекого-то, умершего впрокв субботу, перед воскресеньем.В углу паук плетет батут,в другом углу – смертельный номерготовит муха-проститут.А ты лежишь, как будто помер.Твоя разжиженная взглядьтечет из глаз по блеклым щекам,а в это время муха-блядьвыигрывает с ровным счетому жизни тридцать два часаи улетает, не прощаясьсквозь форточку, и в небеса.А ты лежишь – ее смущаясь.А дальше – в рухнувшей тишиты слышишь, как дрожит в батутедругая муха и шуршитпаук, предчувствием согнутый.

Люблю лежать лицом к стенепод одеялом,когда к моей прямой спинеты, мелко дергаясь во сне,лицом припала,

когда я слышу, как плыветшумящий город,а я лежу, наоборот,и ни назад, и ни вперед,ни стар, ни молод.

Не сплю, не бодрствую, не пьюцикуту боли,не торможу, не тороплю,не пробираюсь к кораблю,туда, на волю.

Люблю лежать спиной к тебе,лицом к прохладе,в своей прозрачной худобе,в твоей прозрачной худобе,в глухой засаде.

Что грустишь, мой старый друг?В темноте светло —так, что виден твой испуг,это ничего.Это, раз-два-три, опять,что ни говори,время не воротишь вспять,ты гори, гори.Ты гори, моя звезда,кроме нас с тобойдосчитал ли кто до стапод рассвет рябой?Что грустишь, мой старый друг?Стало все светлово все стороны вокруг.Это ничего.

Я в воскресенье очень рад,поскольку в воскресеньея ем молочный шоколади сладкое печенье,поскольку утром в зоопаркиду под ручку с мамой,потом в кино, где Жанна Д’Арки детская программа.

Потом беру велосипед,катаюсь до упаду,а на ночь мне читает дедпро то, чего в природе нет,про жизнь длиной в сто двадцать лет[про то, что вырежет литред,а я ему – не надо].

Мое лицо, твое лицо, чужоелицо в окне, окно в стене, стенав кирпичном разрешении и стояспиной ко мне.

А близится весна,слепящая. Люби меня в искусстве,люби искусно нас, люби меня,люби меня. Все прошлое – паскудство,все прошлое —…

А близится весна.Не я – не твой. Не ты – не с ним. Но все жев полупространстве музыка звучит,как тишина. Я чувствую до дрожи,мое не сердце больше не стучит.

Я ненавижу поезда. Я ненавижуих бесконечный и унылый тыц-тыц-тыц.Я закрываю левый глаз. И я не вижутебя в окне, где ты готовишь свой криг блиц.

Круг лиц вокруг меня теряет лица,и я теряюсь в круге этих дней,в которых трижды показалась заграница,где я, как Байрон (?), думаю о ней.

И о тебе. Тыц-тыц на заднем плане,который, заглушая, водку пью,наморщив щи в вагоне-ресторане,и песенку под нос себе пою.

В окне напротив я тебя не вижу,я в этом отражении один.О Боже, как я это ненавижу —перрон. Вагон. Водяру. Русский сплин.

Я ни о чем. Я обо всем и сразу,и газу – воздуху – не хватит всем,я сим даю отказ от цифры семь,смотрю в себя одним печальным глазом.

От пола и до потолка – пространство:прозрачно, как апрельская вода,что – я, где – ты, а кто – нибудь-когдатире поставит в целях хулиганства.

Мое смешно. Твое еще смешнее.В глазах опять прокисло молоко,все тянется: Вселенная и Ко,я старюсь, беспрерывно бальзамея.

Не тяжело. И вроде не легко.Я жизнь держу в руке. А та – немеет.

Одна дрожащая рукавозьмет из пачки сигарету,другая, нервная слегка,щелчком подскажет – спичек нету,и от отсутствия огняя буду жрать чуть теплый воздухеще не умершего дня,но слишком поздно.

Пермь, февраль – август 2007-го

Аральск

Аральское море – воплощенная метафора смерти. Некогда одно из крупнейших соленых озер на планете, последние 50 лет оно бежит от людей, сжимается в размерах, высыхает, испаряется. Его края пожирают степь, пустыня, солончаки, словно кровожадные и не знающие пощады лангольеры. На побережье Аральского моря нет населенных пунктов – потому что нет ничего более непостоянного, чем его побережье; только вода в своем скоростном забеге на приз вечности может посоревноваться со временем. Аральское море – это смертельная схватка геологии с цивилизацией, в которой цивилизация непременно погибнет. Это – будущее: мы все обречены.

Прямым логическим путем сложно обнаружить ту причину, по которой я поехал в Аральск. Все было решено спонтанно, по наитию, одной прекрасной ночью, которая может нашептать и не такое. Есть нечто бесконечно волнительное в том, чтобы ехать кудато, где не бывал никто из твоих друзей и знакомых и куда бы никто из них никогда и ни за что не поехал. Есть нечто волнительное и в том, чтобы своими глазами увидеть город, из которого ушло море (следовательно, жизнь). По той же самой причине иной раз останавливаешься, чтобы рассмотреть страшную аварию на дороге – не из любопытства, не из сострадания или желания помочь (чем? кому?): катастрофа – естественный магнит, геенна огненная in the flesh. В общем, в этом нет никакой странности, если учесть, что у человека есть самое сокровенное знание – знание смерти. Фильм ужасов: страшно сидеть с открытыми глазами, но и закрыть не получается; короче, магнит необъяснимый.

Поезд Уфа – Ташкент. Узбекский, следует отметить, поезд, а потому – окна в нем не закрываются даже ночью, и чтобы скрыться от холодного пограничного ветра, нужно спать под одеялом и простыней в куртке и штанах. Под куртку я надел толстую теплую жилетку, купленную в приснопамятные времена в Лондоне (воспоминания о нем в узбекском поезде вызывают только жалкое подобие улыбки), под жилетку – свитер под горло, под свитер – две футболки, увы, без начеса.

Само путешествие в Аральск – жизненный опыт. Перед ним меркнет всякое прежнее знание о том, что собой являет существование людей на социальном дне. Никакая словесная эквилибристика не поможет описать этот 30часовой переезд в одной повозке с дружной семьей узбекских гастарбайтеров. Там, лежа на грязной скамье, разглядывая исподволь своих шумных соседей, прихлебывая из пиалы (в узбекских поездах нет привычных стаканов и подстаканников) обжигающе горячий и терпкий азиатский чай – кем я себя ощущал? Пожалуй, пленником каких-то воинственных и бесконечно далеких от всякой цивилизации кочевников; нате, режьте меня. Я оказался в полной изоляции и сознавал, что дальше будет хуже. В поезде, по крайней мере, есть некое подобие светского, земного, привычного порядка: расписание следования, проводники в униформе; время от времени, вальяжно, как удельные князьки, прогуливающиеся по вагонам менты и таможенники…

Впрочем, я свыкся. В конце концов, когда ты единственный русский в огромном караване странствующих узбеков, на тебя смотрят, как на странную диковину – пусть лучше живет, смешно же. Проводники позвали есть плов, расспрашивали, куда я еду; ну, точно – диковина и есть. А как объяснить? На ходу выдумал версию о том, что «на деревню к дедушке», к родственникам в Аральск.