Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 4, 2004

Желтые, как щупальца, блики. Вытягиваю шею, встаю на цыпочки. Внизу автомобиль. Плавно, точно сомневаясь, остановился возле подъезда. Не «Волга», не «Жигули». Иностранная…

Мчимся в прихожую, мешая друг другу, одеваемся, ворочаем свой багаж. Я кое-как прощаюсь с Любой и прыгаю за дверь, вызываю лифт. Слышу, как Сергей что-то шепчет жене, слышу чмоки их поцелуев. Лифт не едет.

— Да что ж это! — снова вдавливаю пластмассовый кругляш кнопки.

— Ром! — их заполошный хор. — После двух он не работает. Надо пешком!

Спускаюсь по лестнице. Висящая на спине сумка с моими книгами, бельишком при каждом шаге бьется о зад; чувствую на кого-то обиду, что вынужден топать с четвертого этажа…

Наклоняюсь к приопущенному стеклу дверцы:

— Вы — такси?

— Да вроде. — И водитель выбирается из машины. — Багажа много?

— Нормально…

Он открывает багажник. Я кладу в него большую сумку, затем Сергей втискивает свой чемодан. Садимся. Оба почему-то на заднее сиденье. Водитель отжимает сцепление.

— Куда едем? — спрашивает у перекрестка.

Хм, как будто ему там диспетчер не сообщил…

— В Ше…ше… — заикается нервно Сергей.

Я режу жестко, уверенно:

— В Шереметьево-два.

И водила как-то ободренно давит на газ, лихо выворачивает на широкую, ярко освещенную Люсиновскую.

— Курить можно? — интересуюсь, уже заранее достав сигареты.

— Курите. Там пепельница…

— Я вижу. Спасибо.

Щелкаю зажигалкой, с удовольствием затягиваюсь. Искоса, небрежно поглядываю на пролетающие мимо здания, на белые, синие, красные огоньки. Левая сторона лба чуть-чуть касается холодного, влажноватого стекла. Воротник пальто поднят, истертый драп колет, царапает шею и скулы, но опускать воротник не хочется. Уверенней себя чувствую, когда он так… Безлюдная, но все равно праздничная, бодрствующая Москва, и в голове гремит музыка из сериала про крутых ребят, моих сверстников, «Бригада». Этакая смесь марша и менуэта. Очень сильная музыка. Вот под нее стоит мчаться по улицам мегаполиса, не обращая внимания на светофоры, курить, думать о будущем.

Да, кажется, все идет правильно. Постепенно, но все же вперед и вверх. Как ступени пологой лестницы. Нужно просто не теряться, иногда прилагать усилия, чтобы шагнуть. Энергии — вот чего не хватает, а под лежачий камень вода не течет, как говорила одна моя знакомая парикмахерша из минусинского драмтеатра. Ее потом посадили за соучастие в ограблении коммерсанта. Каждый пытается по-своему зажить как человек. У меня есть писательство. При советском строе, наверное, благополучия на этом пути достичь было легче. Гонорары, говорят, были тогда неслабые, да и другие плюсы. Хотя вряд ли бы тогда напечатали хоть парочку моих рассказов. Занесли бы в какой-нибудь черный список, принудили к эмиграции… Но, с другой стороны, может, и писал бы я о совсем другом. Написал бы, может, что-нибудь в духе «Коллег» Аксенова.

Будто нарочно — чтоб попрощались — водила везет по заповедным, дорогим мне местам. Вот справа краснеют кремлевские звезды, а слева темнеет глыба Дома на набережной. Мост, Тверская, затяжной подъемчик и — памятник Пушкину, а напротив него, за «Макдоналдсом», в глубине черной сейчас Большой Бронной улицы, — и ненавистное, и почти родное мне место — Литинститут. И я одновременно благодарю его за то, что мчусь сейчас в быстрой машине в международный аэропорт, и глумливо желаю: счастливо, мол, оставаться… Площадь Маяковского. Вот в этом здании пять дней в неделю сидит мой однокурсник Кирилл и тайком пишет, шлифует свои романы; а вот уже зеленоватый Белорусский вокзал, неподалеку от которого живет коренной москвич Вася, в двадцать шесть лет не знающий, что ему делать, чем заняться, на ком жениться…

Вырулили на Ленинградский проспект. Водила подбавляет газку. Из-за домов выныривает неожиданно большая Останкинская телебашня. Как всегда ярко освещенная — один из символов города. А под ней можно отыскать семиэтажный дом буквой «П» — общага. Коридоры-туннели, пеналы-комнатки, где посапывают, похрапывают и наверняка где-то устало пьют будущие прозаики, поэты, бесквартирные сотрудники Лита, какие-то циркачи, студенты финансовой академии, постигающие секреты, как стать богатыми… Там есть и моя норка, письменный стол, набитые рукописями тумбочки. И в них уже, может быть, копается любопытный комендант или соседушка… Нет, как вернусь — надо сразу снимать квартиру. Найти девушку, симпатичную, простую, спокойную. Как вторая жена Достоевского, как вторая жена Леонида Андреева, Солженицына. Со вторыми женами писателям почему-то больше везет… И гардероб надо пополнить. Хожу, действительно, как чмо…

Лариса Миллер

Горизонта текучая линия

Миллер Лариса Емельяновна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, критик и эссеист. Постоянный автор нашего журнала.

Все «зачем» да «почему»…Недоступная умуЖизнь идет себе, идетИ ответа не дает,Не дает себе трудаОбъяснить, зачем, кудаЕй приспичило идти,Нас теряя по пути.

Небо синее, синее, синее,Горизонта текучая линияНикогда и нигде не кончается,В речке облако тихо качается.Жить легко. От лукавого сложности,И неслыханны наши возможности,Наверху небеса безграничные,Под ногами поля земляничные.

Боже, как освободиться?Надо было не родиться —Тучкой в небе проползти,Светлым дождиком пролиться,Незабудкой расцвести.Чтобы сердце так не ныло,Не болело, надо былоВиться розовым вьюнком,Что с фасада или с тылаУкрашает чей-то дом.

Жизнь проста, как буки-веди.С этим садом мы соседи:Вот жасмин, а вот пион,Вот собака. Имя — Федя.Очень громко лает он.Жизнь проста, как веди-буки,И сама плывет мне в рукиТо лучами, то дождем,Неизбежностью разлукиС тем, кого любить рожден.

И нет завершенья. Еще не конец.И тайное что-то задумал Творец,Еще продолжается мысли паренье,Еще Он намерен продолжить творенье:Нездешнее что-то в волненье слепитьИ горькой любовью потом полюбить.

Ничего не понимаю.Пенью птичьему внимаюИ гляжу на синеву.Жизнь прошла, а я не знаюДо сих пор, зачем живу.До сих пор одни вопросы…На траве сверкают росы…Все при деле. Все в трудах:Тополя бегут с откоса,И жасмин цветет в садах.Все путем, и все в порядке.Наступает самый краткий,Самый сладкий летний миг.Под ногами — только шаткий,Только зыбкий солнца блик —Вот и вся моя основа.Не предвидится иного.Остальное — только миф…Боже мой, скажи хоть слово,Хоть словечко — чем ты жив?

Берег, дерево, свет и вода…Ты откуда? Зачем? И куда?Небо, облако, дерево, берег…Век живи — не откроешь Америк,Будешь жить, как жилось до тебя:Уповая, тоскуя, любя,Прямо со свету в темень ныряяИ теряя, теряя, теряя.

Хорошо, где нас нет, где нас нет и не будет,Где не вьется наш след, и заря нас не будит,Где не наши горят и сгорают закаты,И не нам говорят что-то тайное даты,Где не наши дожди льют в июне, в июле,Где не нам «Подожди» на прощанье шепнули.

Свет негаснущий льется и льется…Мир без нас так легко обойдется…Ну и ладно. Какая печаль?Слава Богу, сегодня поется,И видна негасимая даль.«После нас хоть потоп», — говорится.День придет, и дожди будут литься,И распустятся вновь лепестки,Будут петь оголтелые птицыВ день, когда задохнусь от тоски.

Елена Долгопят

Фармацевт

Долгопят Елена Олеговна родилась в г. Муроме Владимирской обл. Закончила сценарный факультет ВГИКа. Публиковалась в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Юность». В «Новом мире» печатается впервые. Живет в Подмосковье.

С кладбища вернулись часам к пяти вечера. В доме горел уже свет, от натопленной печи запотели окна. Сдвинутые столы стояли посреди комнаты. Половики были сняты, выбиты в снегу, свернуты и лежали на печи за белой занавеской.

Пальто и куртки оставляли в терраске, сваливали прямо на пол. Не разувались, сбивали снег колючим веником из прутьев. Усаживались на стулья, лавки, табуретки.