Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 4, 2004

Евгений Рейн

Утешительный приз

Рейн Евгений Борисович родился в Ленинграде в 1935 году. Окончил там Технологический институт. Знал Анну Ахматову; Иосиф Бродский считал Рейна своим наставником. Поэт, эссеист и мемуарист. Живет в Москве.

За последним забором,за вышкою водопроводной,где асфальт упираетсяв мелкий и ржавый подлесок,у тропы, выводящей на станцию, —три разлапистых ели.Я вас помню и десять,да что там, и двадцать лет назад.Какими вы были:мне сначала по пояс,потом до плеча,а потом обогнали…Прохожу мимо вас к электричке.Здесь на грядках невидимых,где сорняки заглушили рассаду,где местные самоубийцы через пух и перо(т. е. через подушку),чтобы не потревожить домашних,прицельно палили в себя,здесь бывал я изгоем и гостем.И вот возле вас поселился.Скуп осенний денек.Чем развлечь себя, как догадаться?Вот дойду я до елоки около них покурю —это был марафон,и они обогнали меня тесной стаей.И мне достается утешительный приз —мой возраст могучий и поздний,утешительный приз, безутешный…Вот и я говорю этим колючим соперникам,что мы вместе,друг для друга знакомое племя.И под горькую дымку осенних костровнам свидание этонапомнит о единственной общей победе:кое-как не сошли мы с дистанции.Это и есть утешенье.

Это было в деревне,тверской и убогой деревне,куда я заехал по грибы на неделю.Я вышел к колодцу напиться,но полное с верхом ведростояло уже на травке у сруба колодца.И стояла коза у ведра,и пила из него,и совсем не спешила место мне уступить.Хотел я козу отогнать,но она мне в глаза заглянула:«Справедливости ради не спеши,я пришла сюда первая, и тебе полагается ждать,дай спокойно напиться хотя бы раз в сутки».И я отступил.Потому что в словах этих было важное что-то,обоих нас жажда томила,и черед утоления жажды, которому мы присягнули,был важнее всей мелочи,всей иерархии жизни.И пила она долго, сосредоточенно и не спеша.Упадут небеса,жизнь расплещется лужицей чайного блюдца,если мы отречемся от единственной этой присяги.Царства в прах рассыпались.Императора убивали, как вошь,потому что он сам отступалсяи подданных освобождалот присяги.

В больнице,где меня принимали по высшему классуна крахмальном белье,и выдали одеяло верблюжье,и поместили в двухместной палате,мой сосед, попивая чаеки просматривая газеты, удивлялся, что я его не узнаю.Добродушно покровительствовал он мне,санитаркам, врачам…Как-то ночью проснулся я,он стоял у окна.— Что, не спится? — спросил я.— Ерунда получается,истекает терпенье мое.Это я все устроил, наладил, пустил в оборот,есть пределы у всякого свинства,я требую знаков внимания,а не то… —И он поднял костлявый кулак.Пробежали по комнате отсветы фар.Мой сосед в адидасовском балахонекулаком ткнул в окно и опять размахнулся.— Что ты, что ты,Всеблагой, Всемогущий, Всесильный,пожалей нас, прости.— А кто пожалеет меня? —он ответил с печальной гримасой.

У Пяти углов в Ленинградена Разъезжей была неплохая шашлычная,а на Загородном (одна остановка) —гастроном диетический.Там у входа замурзанный нищий старикпостоянное место имел.Он на шею приладил табличку:«Рак желудка, прошу на лечение, на питание тоже прошу».И то, что стоял он у входав диетический, было точно рассчитано.Что-то замыкалось в мозгу у сограждан,и ему подавалина сметану, и творог, и на докторскую колбасу.До того я привык к его бедности,что однажды положил ему в шапкусырковую массу с изюмом.Как-то я в шашлычной сидел,упомянутой в самом начале,а за столиком рядом,в приличном двубортном костюме,водолазке нейлоновой,выбритый, веющий «Шипром», —я узнал его сразу —сидел диетический нищий.Пил армянский коньяк «Три звезды»,заедал осетровым сациви,а когда перед ним положили шашлык на шампуреи горшочек чанахи,он засыпал их перцем и ткемали обильно полил,и, ничуть не тушуясь,взглянул на меняи приветствовал поднятой рюмкой.Что тут можно сказать?Я вполне допускаю: рак желудкабыл кормильцем его и опорой.Он свой хлеб, свое мясо, свою осетринудобывал на пристреляннойприфронтовой полосе.Может статься,что диетой замученный ракостротý как острóту ценил,как уместную шутку застолья.

…Помню, я ездил туда на трамвае № 12,остановка «Обводный канал».Книжный ряд барахолки —и было их два или три человека,не больше.Они торговали стихами.На земле чемоданчик открытый:там уложены в стопкиэти легкие книжечки —так недорого стоили,что стыдно сбивать было цену —ничевоки, фуисты,футуристы и все остальные.Я не знал, что иные из них еще живы,что Олимпов служилуправдомом где-то на Петроградской,что Крученых и Рюрик Ивнев могли свои книжкимне еще подписать.Я пытался читать среди сумерекпредвечернего часа:Я в землю вроси потемнел.Под гривою волоснашел предел.Я от рожденья гениальныйБог, электричеством больной.Мой в Боге дух феноменальныйПылает солнечной весной[1].И это мне нравилось.Но сам я стеснялся так написать.Все измелилось, все.Трамвая вовсе нет.«Пощечина». «Засахаренные кры» —пять тысяч долларов.Давным-давнонет никого из них на свете.И долго я блуждал в потемках,и дорого мне стоили мои затменья.И наконец, да, наконеця твердо выяснил:«Я — Самодержец ВдохновеньяНепогрешимец БожестваСобою Сам Творец ТвореньяБессмертной Жизни Голова».

Летом, после десятого класса,я жил в Териоках под Ленинградом,готовился поступать в институти как-то на пляжев тетради по химиинаписал стихотворение.Я сразу оделся и отправился с пляжав редакцию местной газеты«Ленинградская здравница».День стоял пляжный, июльский,и не было в редакциидаже машинисток.И только главный редактор,распаренный, в расстегнутой бобочке,томился у себя в кабинете.И он обрадовался моему визиту:— Давайте, что у вас?— Стихи, совсем свежие.— Прекрасно, давайте. —И он прочел прямо по тетрадке.— Ну как?— Что — как? Превосходно!— Что же будет?— Как что, в номер!— Боже, и когда это выйдет?— Как когда? Завтра! —…И назавтра я стал печатным поэтомс гонораром и авторским экземпляром.И потом, когда тридцать летя бился головой о стенку,кричал, настаивал, матерился,пускался в лобовые и фланговые атаки,пил французский коньяк с негодяями,ловчил в международных интригах,оплакивал зарубленные верстки, —я вспоминал этот летний полдень в Териоках,эту горячую, с запахом линотипа газетку,главного редакторав бобочке цвета гнилой розы, —и думал о базарных, щербатых тарелках,этих Весах Судьбы,о гирях и разновесках,брошенных вертикально, от зенита к надиру.Окончательно —Мене, мене, текел, упарсин.

Первый морозец зимы Петроградскойпрохватывает бушлат и свитер.Один я стою на мостике через Невку:над Петроградской — Лаокоон дымный,над Васильевским — багровая Ниагара заката.Здесь я прыгнул с трамплина молодости к экватору жизнии ушел на платформу к полночному экспрессу.Помню я, как дернулись вагоны,как накренился стакан железнодорожного чая.Кого я встретил, кого прозевал яна корявой площади у трех вокзалов?Кубиками наркоматов Москва выступала,гербами и звездами светили посольства,а я был последним электрономвсесильной молекулы государства.И мне нехотя отломили ржаную горбушкуи присыпали ее каменною солью.Надо было просыпаться прежде рассвета,дремать среди бессонницы,любить свои невзгоды;надо было считать ступени, лгать в глаза,обнимать негодяев, —и тогда наконец распахнулась калиткав долгий воздух всемирного перелета.Глобус на оси пропеллером завертелся,мазнул щеки мокрый поцелуй Гольфстрима.Прямо из аэропорта я махнул на бульвары,они пахли кофе, опиумом, гнилой розой.Кружка пива наполняла глоток похмелья,точно заговорщица, подмигивала Джоконда,свистом времени закладывало ушивозле Самофракийской Победы;и кричал репродуктор: на посадку, на посадку.Вот и продел я голландский тюльпан в петлицу,женевский браслет замкнул на запястье.Негр наливал мне трехслойный коктейль в баре,трубы наяривали буги-вуги.Я стоял ночью в теснине Бродвеяи курил вместе с электрическим ковбоем «Кэмел»,требовал скидку у цветной проститутки,жрал живого краба прямо из океана,выпрашивал квотеры и подавал кредитные карты.…И не заметил, и не заметил,как проел свое время.И тогда я вернулся последним рейсомна этот мост, где чугун в морозном узоре.Холодно, одиноко, печально.Но я согласенвсе начать сызнова хоть сегодня.

Роман Сенчин