Евгений Немец - Кокон
— Михайлов у тебя? — спросила она ровно.
— Так точно, мэм, — отозвался я, покосившись на Лёню; тот сосредоточенно рассматривал свой стакан.
— Он уже сказал тебе?
— Да.
— Хорошо. Спроси, он домой сегодня придет?
— Ты домой сегодня придешь? — переадресовал я вопрос.
Лёня поднял на меня взгляд, потом перевел его на Лиду; девушка сидела потупившись, даже нижнюю губку прикусила.
— Нет, — отозвался Михайлов, все ещё глядя на подругу.
— Не придет, — сказал я в трубку, следя за Лёниной мимикой; чувствовалось, что он испытывает дискомфорт.
— Хорошо. Тогда я приду к тебе, — заявила Алёна и отключилась.
— Опс… — вырвалось у меня.
— Что такое? — затревожился Лёня.
— Она сейчас придет сюда, — ответил я, предвкушая наслаждение от предстоящей драмы, а может и секса. Или того и другого.
— Так, что-то мы засиделись, — засуетился Леонид, поспешно достал телефон и вызвал такси.
Через пять минут их уже не было. А я сидел на кухне ещё три часа и ждал Алёну, но она так и не пришла. Раз пять я порывался ей позвонить, злился, как семнадцатилетний мальчишка, которого девушка прокинула со свиданием, но как только слышал сигнал вызова, обрывал соединение. Только к двум часам ночи до меня дошло, что никуда она идти и не собиралась, и ляпнула свое обещание с единственной целью заставить Лёньку понервничать. Женщины мстительны, особенно, когда понимают, что потеряли мужчину безвозвратно, даже если этот мужчина — не любимый. Хотя, в слоившейся ситуации я её понимал.
«Алёна, Алёночка, Алёна!.. Очень скоро ты проснешься в моей постели», — убаюкивал я себя, пытаясь заснуть в полчетвертого ночи.
12Лёня и в самом деле уехал. Я не ждал, что Алёна тут же бросится в мои объятья, с её стороны это было бы слишком легкомысленно. Требовалось потерпеть какое-то время, так что я не торопил события, выжидая, когда девочка созреет и сама сделает первый шаг. И три недели спустя дождался — она позвонила.
В тот понедельник 5 мая стояла чудесная погода. От земли ещё шла прохлада, но ослепительное солнце наполняло пространство сиянием, а небо — прозрачной голубизной. Я неторопливо шел на работу, тихо радуясь запоздавшей весне. Бродячие собаки грелись в лучах солнца, лениво распластавшись на теплом бетоне тротуаров; шумная молодежь торопилась на занятия, обгоняла меня, бросая на ходу: «Здрасте, Павел Витальевич»; стая сизых пузатых голубей, воркуя, вальяжно копошилась на обочине, выискивая корм среди юной травы, — день обещал быть хорошим, и это поднимало мне настроение.
Алёна позвонила, когда я миновал ворота лицея. Она сказала всего четыре короткие фразы, но этого хватило, чтобы меня прошиб колючий холодный пот. Я добрел до крыльца, уцепился в перила, достал сигарету, поспешно подкурил. Я чувствовал себя так, словно мне вскрыли грудную клетку и оросили легкие азотной кислотой.
Дурные вести всегда приходят к нам очень тихо, — как-то написал Мураками. Идиотская фраза, одна из тех, которую раз прочитав, запоминаешь на всю жизнь. Запоминаешь именно потому, что она нелепа и бессмысленна. Дурные вести не могут приходить очень тихо, — они всегда возвещают о своем появлении криком отчаянья.
Я думал об этом, чтобы не думать о звонке Алёны, который ждал три недели, надеясь совершенно не на те слова, которые услышал. Четыре коротких фразы, — они вернули меня на год назад, в те времена, когда я знал, что подарков судьбы не бывает, и если сейчас тебе хорошо, то назавтра придется расплачиваться. То было время, когда я осознавал и чувствовал, что жизнь — это океан дерьма, в котором мы барахтаемся с рождения и до самой смерти. Теперь же я расслабился, размяк, выполз из кокона и позволил куче людей — подростков, войти в мою жизнь. Войти и поселиться в ней. Но пуская человека в свою жизнь, ты берешь на себя ответственность за него. Нет, лучше быть одному, потому что только тогда, когда у тебя ничего нет, невозможно ничего потерять.
— Павел, ты уже знаешь? — спросила Алёна после моего стандартного: «Грек у аппарата».
— Что?
— Твоя ученица — Наташа Плеханова. Её изнасиловали и чуть не убили. Она в реанимации.
Вот что мне сказала Алёна по телефону.
Урок уже начался, но я не торопился. Мне казалось, что мои ноги одеревенели, да и звук шагов в пустых коридорах напоминал удары биты в барабан. Я говорил себе: она мне никто, мне плевать, мне, чёрт возьми, плевать, что там с ней стряслось! Я не хочу в это лезть, я не обязан во всем этом вариться! На кой хрен мне чужие проблемы!.. и видел Наташу перед собой, с распахнутыми удивленными и немного испуганными глазками, прижимающую к груди томик Орлова; несчастную наивную девочку, в лиловой кофточке и с двумя хвостиками на затылке, но такую милую и приятную взгляду…
В классе стояла гробовая тишина, двадцать восемь пар глаз моих подопечных из 11-го «Б» смотрели на меня; подростки были придавлены тяжестью жестокой реальности, и ждали от меня… чего? Защиты? Твердой руки? Уверенности, что с ними не произойдет тоже, что произошло с их одноклассницей?.. Чего, черт возьми, они от меня хотели, что я мог им дать?! Как я мог всех их защитить, уберечь?! Несчастная девочка не успела вылупиться из яйца детства, как безумный кровожадный мир порвал её на куски. Точь-в-точь, как на картине того ненормального художника Антона Грувича — капля-девушка-эмбрион отрывается от пуповины первоприродной защищенности и с ужасом несётся в реальность, понимая, что это дорога в один конец. Люди лелеют свою индивидуальность, надеясь, что она — залог их безопасности, — иллюзия, абсолютная в своей слепоте и глупости. Мы — икра, которую бессистемно мечет время; мы еще не вылупились, а нас уже поджидают голодные хищники и стихии, разве что вероятность выжить у людей чуть больше, чем у мальков.
Я подошел к столу, оперся на него руками, минуту стоял неподвижно и смотрел в раскрытый журнал, зачем-то пытаясь прочесть список учеников, затем поднял глаза, обвел молодежь взглядом, на пустующем месте Наташи задержался.
Почему эти ублюдки выбирают самых беззащитных? Почему они выбирают самых ранимых?.. Меня начало колотить. Мне хотелось найти этих отморозков, и переломать им все кости, отрезать яйца и затолкать им в глотки, а потом содрать с лиц кожу. Я ненавидел их, за то, что они сделали, и я ненавидел мир, который заставлял меня так ненавидеть.
Надо было что-то сказать. Я ещё раз обвел учеников взглядом, заглядывая каждому из них в глаза, остановился на Антоне Горевском, тот сосредоточенно рассматривал свои ногти.
— Смехуёчки закончились, детки. Добро пожаловать в грёбаную взрослую жизнь, куда вы так отчаянно рвались, — сказал я и не узнал собственный голос, он стал каким-то хриплым и треснутым. Затем, все ещё пристально глядя на Антона, мрачно добавил. — Мне нужны имена. Мне нужны имена этих ублюдков. У вас есть друзья и знакомые в других школах, старшие братья и сестры, кто-то что-то слышал или видел, кто-то что-то знает. Это ваш экзамен во взрослую жизнь.
Больше я им ничего не сказал, развернулся и поплелся к выходу. Уже на крыльце лицея мобильный запиликал сигналом вызова, на автомате я включил связь.
— Павел, зайди ко мне после урока, — это была Инна Марковна.
— Нет. Я иду в больницу. Да и вообще — я увольняюсь.
Директриса что-то ещё пыталась сказать, но я разорвал соединение, а следом выключил телефон.
В столе справок больницы я узнал, где находится реанимация, и каково состояние пациентки Плехановой. Врачи делали, что могли но… но этого оказалось недостаточно, — девочка впала в кому. Не знаю, зачем мне это было нужно, но я испытывал потребность взглянуть на неё. Что бы я там увидел? Неподвижное тело, упакованное в плотный кокон бинтов, синюшные опухшие губы, иссиня-черные круги вокруг глаз, куча датчиков, проводов и трубочек, подключенных к аппарату поддержки жизнедеятельности, — жуткое доказательство хрупкости человеческого тела.
Я не выношу больниц. Там всегда слишком много людской слабости и горя, отчаянья и безнадеги. Помноженные на удушливый запах медикаментов, этот адский коктейль действует на меня угнетающе, — достаточно пятнадцати минут, чтобы под его воздействием я впал в депрессию. И, тем не менее, я взял пропуск, купил бахилы и одноразовый халат, и отправился на третий этаж.
У двери в реанимацию сидел крепкий парень в форме сержанта ППС, и внимательно за мной наблюдал. На вид ему было лет двадцать пять. Черты его лица выказывали напряжение, словно он готов был броситься на меня с кулаками в любую минуту. Я миновал его и вошёл в длинный коридор реанимации, с множеством палат, двери в которые отсутствовали.
— Что вы тут делаете? — довольно грубо обратился ко мне мужчина лет тридцати, выглянув из ближайшей палаты. — Сюда посторонним нельзя.
— Вы врач?
