Денис Драгунский - Архитектор и монах.
Он выходит. Достает спички. Поджигает солому на крыше амбара. Давно не было дождя, солома сухая, занимается быстро. Через десять минут он уже едет на своей лошади прочь. Отъехал на полверсты; оборачивается. Сзади шибко горит большой амбар, и предсмертно ржут привязанные к нему лошади. Подполковник морщится. Ему жалко лошадей. Людей ему тоже жалко, но лошадей — сильнее. Потому что лошади не убивали царя и царицу, мальчика и девочек, камердинеров и проводников.
Он тоже никого не убивал, он лишь следил за порядком. Никого не убивал — ровно до этого момента, когда всесильная судьба сделала его как бы мстителем. Смешно и глупо так думать, — думает подполковник. Никакая не судьба, а устное конфиденциальное поручение. Он дает лошади шенкелей, и через четыре часа въезжает в расположение своей части.
Еще через два дня, уже в Казани, он падает наружу, на тротуар с четвертого этажа в гостинице, и в придачу разбивая голову и ломая шею. Допрошенная проститутка Маргарита Чулкова сказала сыщикам, что он был весел и щедр, а застрелился, когда она принимала ванну. «Вы слышали какие-нибудь звуки, шаги, голоса?» «Нет! Нет! Нет! Из крана громко текла вода!» — помертвев от страха, отвечала она — потому что на самом деле, конечно, слышала…
Вот и все насчет красивых слов из умных книг великих русских писателей. Вот как оно на самом деле получается, мой дорогой Дофин.
Он помолчал. Потом спросил:
— Значит, ты читал секретный отчет?
— Какой секретный отчет, о чем ты говоришь? Не было никакого секретного отчета. Что они, дураки, — оставлять секретные отчеты?
— А откуда ты знаешь?
— От проститутки Маргариты Чулковой, — сказал я. — Она потом покаялась, встала на путь истины и исповедовалась у меня, когда я служил в Москве. Это было сильно позже, в тридцать каком-то, точно не помню. Она приехала из Казани, устроилась сестрой милосердия в приюте для неизлечимо больных. Проститутки часто идут работать в больницы, я замечал. Она исповедовалась мне, вот и рассказала. Все рассказала, что он ей рассказывал. А потом, когда она была в ванной, она явственно слышала, как два человека вошли в номер, тут же раздался выстрел, и эти люди выбежали вон.
— Правда? — Дофин опять по-детски раскрыл рот.
— Конечно, нет! — засмеялся я и не удержался, погладил его по щеке. — Разве я мог бы выдать тайну исповеди? Я, монах, я, епископ? Я все это придумал. Вообразил, как это могло быть. Но, думаю, все было так или почти так. В принципе так, ты понимаешь? Иначе как объяснить бесследность? Любимую нашу российскую бесследность.
Да, конечно, им нужна была кровь и подлость. В наше время это как помазание на власть. Чтобы править долго-долго…
— Долго-долго? А зачем?
— Тут какой-то порочный круг, — сказал я. — Они отвыкают от обычной жизни обычного человека. Тут дело не в роскоши и прислуге. Тут, наверное, главное — власть, право приказывать. Это как опиум или водка. Или как большие деньги. Хороший русский писатель сказал: деньги, как и водка, делают человека чудаком. Добавлю от себя — власть тоже. Власть даже сильнее, чем деньги и водка. Я в молодости очень мало пил. У меня никогда не было денег. Но, когда меня поставили епископом, а потом подняли до митрополита, я почувствовал власть. Это величайший соблазн. Чувство, что я могу покарать священника, а могу простить, а то могу и наградить, — страшное чувство, страшная игрушка; постом и молитвой, постом и молитвой, постом и молитвой изгонять беса власти, — я перекрестился три раза.
— Получается? — иронически спросил Дофин.
— Я стараюсь, — я засмеялся, чтобы не обидеться. Перевел дыхание. — Да и житейский комфорт тоже, — продолжал я. — К роскоши и прислуге тоже привыкаешь. Ну, а потом, уже совсем потом, через годы такой жизни, они просто боятся отвечать за свои преступления. Потому что никому не удается удержать власть без преступлений, к сожалению. Чем дольше у власти, тем больше преступлений, тем страшнее расплата, и все новые преступления нужны, чтоб отодвинуть расплату. Порочный круг, я же говорю. А преступления меж тем видны, о них говорит народ, простые мужики в пивных, дамы в гостиных, умники в кабинетах, студенты в читальнях… И никто не забывает о самом первом преступлении. Оно обрастает подробностями, фантазиями, легендами…
Вот я сейчас тебе рассказал, как убивали царя и его семью. Это выдумка, но я в нее поверил и ты поверил. Но это выдумал не я, и не сию минуту. Это выдумал весь русский народ. И если кто-нибудь сейчас расскажет, доказательства приведет, что царь и его семейство, вместе со слугами, на самом деле были похищены английской разведкой…
— И вагонные проводники тоже? — спросил Дофин. Ишь, он и проводников запомнил, память-то какая.
— А проводники, — почему-то с мстительным удовольствием сказал я, — а проводники-то и были агентами английской разведки. И сейчас царь живет где-нибудь в зеленой Англии, в небольшом скромном замке. Носит имя мистер Джексон, и жена его миссис Джексон, и дети с ними, и слугам тоже дали нужные фамилии. Так вот, Дофин: если бы кто принес целый сундук доказательств, и распечатал бы это в журналах, и показывал бы документальные картины в кино?.. Да что там: если бы сам царь лично явился в Россию и сказал: «Я жив, меня вывезли в Англию, но вот я перед вами, Романов Николай Александрович», — что бы ему сказали?
— Что? — не понял Дофин.
— Ему бы сказали: «Врешь, самозванец! Нашего царя убили в восемнадцатом году!». Ну, что смотришь, Дофин? Тебе скоро шестьдесят, дитя мое, а ты все еще… да, именно, дитя. Сущий ребенок. У вас в Австрии все такие дети? Выдумка, которая прижилась в народе, — она становится вместо правды. Народ складывает свою легенду о власти, и эта легенда не терпит отступлений. Потому что народное мнение о власти — это гора, которую не сдвинешь с места. Но гора — это не сплошной гранит. В горе есть пещеры, щели, подземные ручейки — там идет невидимая глазу жизнь. Что-то размывается, осыпается, оседает — и в один прекрасный день начинается землетрясение.
В истоке всякой власти — жестокое и подлое преступление. И народ это прекрасно знает. Сначала это цемент власти, а потом едкая щелочь. То, что раньше скрепляло, разрушает. Рано или поздно власть начинает расползаться.
Но даже не в первородном преступлении дело. Народ его прощает, потому что народ сам довольно жесток и подл. И не в скрытности и лживости властей предержащих — они всегда таковы, иначе как получится предержать?
Все проще: наступило пресыщение. Власть одного человека не может быть вечной. Тем более что народ видел перемену власти. Видел и царя Николая, и Милюкова, и Набокова. Народ задумывается: а не многовато ли этого последнего? Не долговато ли он? Даже не задумывается умом, а вот такое ощущение в нем появляется. Ну, мол, сколько можно-то?
И вот тут правительство только войной и может спастись. А враги у России известные. Евреи и немцы. Ну, еще коммунисты. Но они, опять же, либо евреи, либо немцы.
8. Мадагаскар
— Я помолчу про немцев, — сказал Дофин. — Я сам немец, и вот как у России с немцами вышло, — мне показалось, что самая чуточка национального злорадства мелькнула у него во взоре, хотя он опустил глаза, но под ресницами вдруг вспыхнуло что-то этакое. — Бог с ними, с немцами, с нами, то есть… — Он поднял глаза и сказал: — Джузеппе! Я в сороковом году был на Мадагаскаре. Был. Лично. Сам. Евреев там нет. Что ты мне на это скажешь?
— Ты? На Мадагаскаре? — я и в самом деле сначала не понял. — А зачем? И что там делать евреям?
— Мы туда поехали со Шпеером. Поплыли через Суэц. Весной сорокового. Построить театр, стадион и дом губернатора. По заказу местных властей. То есть французских колониальных властей, я имею в виду. Мы тогда вдруг стали сильно дружить с Францией, ты же знаешь. Вечный враг стал лучшим другом.
— Знаю, — сказал я.
— Там нет никаких евреев. Вообще. Ни одного.
— А почему евреи должны жить на Мадагаскаре? — повторил я; просто даже хотелось развести руками.
— Ты же мне столько раз говорил: туда надо выселить евреев.
— Господи! — тут уж я действительно развел руками. — Это же старая политическая шутка! Немецкая, кстати! «Что делать с евреями? Пусть бы они уехали. Куда? Да хоть бы на Мадагаскар!»
— Да я знаю, — вздохнул он. — Но когда у нас в газетах написали, что по переписи у вас стало на три миллиона евреев меньше, я подумал… Кстати, у нас многие газеты писали, и по радио говорили, про имперский русский антисемитизм, и что вы высылаете евреев — одних в Сибирь, других в Африку. На Мадагаскар. Это было перед войной. Эта перепись была в тридцать девятом, да?
— Не помню, — сказал я. — Неважно. Но ведь ты…
Он не дал мне договорить. Он продолжал:
— Я представлял себе, как огромные пассажирские пароходы плывут сначала через Босфор, по левому борту остается Земля обетованная, потом через Суэц, по Красному морю, которое расступилось перед народом Моисея и потопило войско фараона, а потом мимо Эфиопии к Мадагаскару. А когда я не нашел на Мадагаскаре ни одного еврея, я спрашивал, и все удивлялись, вот прямо как ты сейчас: «Откуда здесь евреи?» — тогда я представил себе, что эти пароходы шли на дно, и огромная вереница пароходов, от Африканского Рога до севера Мадагаскара — лежит на дне. Там холод, мрак, рыбы проплывают мимо…
