Генрих Ланда - Бонташ
Они ушли, а я остался на пляже. Солнце уже заходило, было тихо и малолюдно. Всё же у меня было ощущение шума и звона в голове. И как обычно теперь, я гасил излишнюю энергию в свирепом брассе – теперь намного более умелом. Скоро зашло солнце, похолодало, и я ушёл на турбазу ужинать.
А потом, одетый уже по-вечернему, т. е. в рубаху, парусиновые брюки и туфли, я под звуки вальсов и бальных танцев, льющихся над обрамленной бананами танцплощадкой, весь вечер напрасно прождал Люду. Потом я подошёл ко входу на турбазу и узнал, что по воскресным вечерам он закрыт для посторонних из-за слишком большого наплыва желающих. Я вышел за ограду и бродил по Афону – я раньше не предполагал, что он может быть так красив ночью.
11-го августа утром я был на пляже в том месте, где всегда бывала Люда со своими однокурсниками, и где мы договорились встречаться. Я её не видел, и только в полдень меня окликнула Марго и на вопрос о Люде показала на чёрные точки в море на горизонте. О чём я думал, когда быстро и решительно натягивал на голову синий резиновый шлем? Наверное, не о своей маме. Ровно и прямо, как пароход, я плыл в открытое море. С уровня воды их вообще почти не было видно. Время шло, они становились всё ближе, и в результате оказалось, что это трое или четверо грузин, болтавшихся вокруг резиновой лодки. Я повернул назад к приветливому афонскому берегу.
Потом Люда мне сказала, что они были не там, а в стороне и, кажется, так далеко, что их с берега не видно было. Она даже не очень устала, так как возвращалась "на плече" одного из ребят. Это были всё очень вежливые и приветливые ребята. А вчера, сказала Люда, они не пришли на турбазу потому, что у них была какая-то грузинская свадьба. Закрытая же калитка для них не препятствие, они знают превосходные лазейки. Она дала мне полную пригоршню сырых орехов и убежала, кажется на женский пляж переодеваться. Я съел все орехи, поговорил с ребятами и пошёл к своим вещам – тоже собираться на обед.
После ужина я в мятых штанах и тапочках на босу ногу валялся на своей койке в палатке. Издали доносилась музыка, а я не хотел никуда идти, зная, что пойду всё равно. Было горько, грустно и смешно, и трудно было дышать, и чувствовалось, как прекрасно жить на свете. Потом я встал, пошёл под холодный душ и начал медленно и тщательно одеваться. Потом стал между коек в тоскливом раздумьи. Неужели о вечере 11-го августа мне ничего не прийдётся записать в своём дневнике? Потом потушил свет и направился на звуки репродуктора.
…Я не стал дожидаться конца – мне там делать всё равно было нечего. Я снова вернулся в палатку и снова повалился на койку. Решено – если завтра, в мой последний день, будет то же самое, я оставляю ей до востребования краткую записку, полную горечи и иронии. Или нет, лучше даже так – она приезжает в Москву и застаёт письмо, открывающее ей глаза… на что? Но напишу я обязательно. Или сказать ей завтра всё на пляже? Сказать, что, встретившись, мы стали больше чужими, чем до этой проклятой встречи среди пальм и магнолий?
Назавтра, 12-го августа, на пляже я её не видел. После обеда была экскурсия в ущелье Псырцхи. Вечером – прощальный концерт самодеятельности. Я слушал концерт одним ухом, слоняясь между бананов за чужими спинами. Это был мой последний вечер.
Когда концерт кончился, я обнаружил справа от себя сперва Марго, потом ещё ближе – Люду. Здесь же были и ребята.
Ряды скамей были раздвинуты, и начались танцы. Ребята и "Маргошка" чувствовали себя как дома, танцевали и дурачились, Люда же почти не танцевала. Я сидел на краю этой же скамьи, потом уступил место, ибо нетанцующие должны быть лишены этого права всилу своей никчемности.
Гремел вальс из "Маскарада". Судьба издевалась надо мною за то, что я однажды думал – такой вальс нужно танцевать только с нею, и с нею нужно танцевать только такой вальс. И вот – этот вальс, и белый бетон, отражающий яркий свет ламп, и заросли бананов, и она здесь рядом. И она берёт одного из ребят, всё время молча сидящего возле неё. Он неуклюже топчется, и они быстро возвращаются, она говорит: " Пора тебе уже научиться танцевать, Димка".
Наконец всё это прекращается. Среди общего движения к выходу она ищет меня глазами и, когда я подхожу, говорит: " Значит, мы уже больше не увидимся?" – "Я думаю проводить вас сейчас." – "А, ну тогда пошли."
Компания идёт по Афону с шумом и песнями, на месте нашей первой встречи организуется игра в "кошки-мышки" – я играю тоже. Или, кажется, не "кошки-мышки", а "третий лишний" – в общем одно и то же. Потом с песнями двигаются дальше; оказывается, им надо идти довольно далеко на другой конец городка, вытянувшегося вдоль моря. Я не слыхал ещё никогда таких весёлых озорных песен, студенческих и всяких – под них так легко шагается, легко и весело для них и немного грустно – для меня. Жизнерадостная и деятельная Марго обращает внимание на мою молчаливость. "Я всегда такой неразговорчивый, спросите Люду." – "Ну, нет…" – говорит она.
Потом мы купались при свете звёзд и прожекторов береговой охраны. Я первый раз купался ночью, было довольно сильное волнение. Люда упорно старалась показать мне восхитительные "светящиеся подушки", как она их назвала, которые якобы возникают, когда она быстро болтает в воде руками, но я никак не мог их обнаружить и в конце концов поверил ей на слово. Плавала она очень медленно, мы вернулись на берег позже всех – она, тот самый Димка и я – Мила только под конец заметила, что я плыву рядом.
Возле железнодорожной станции мне нужно было прощаться. Люда сказала: "Ну, до свиданья. Может быть, ещё как-нибудь встретимся так же случайно. А если будешь в Москве, то заходи – ведь адрес ты знаешь?" И пропустив без внимания моё замечание, что я уже был в Москве прошлой зимой, принялась обьяснять мне, как я могу попасть сейчас к себе на турбазу – ведь после отбоя калитка запирается. "Понятно? Нет? Ну как же тебе рассказать?" И она рисовала план пальцем на своей ладони, а я превосходно знал всё сам, и мне просто хотелось хоть немного оттянуть время, слышать её голос, обращённый ко мне, смотреть в эти тёмные глаза, которые никогда нельзя представить себе в памяти такими, какие они есть на самом деле…
Отчаявшись втолковать мне что-либо, она решила прибегнуть к помощи Юрки, который сразу усомнился в моей наивности и заверил её, что ночевать на улице я не буду. Я подтвердил справедливость его слов, и мы расстались. Идти мне предстояло довольно далеко.
Следующий мой пункт – Гагра, до 18-го числа, я жарился на солнце, в основном валялся в палатке и вспоминал Афон. Море уже надоело, жара надоела. В Гагре кончался краснополянский горный маршрут. Я всё чаще подумывал о туристском переходе. Денег у меня оставалось много.
Ездили на озеро Рицу, проезжали Голубое озеро. Дорога в горах ещё больше склонила меня в сторону горных путешествий.
Переехали в Сочи. Город очень красив. Вечером я выходил бродить по улицам, паркам и аллеям, это были чудесные прогулки, хоть снова было немного тоскливо.
На танцплощадке турбазы я после обычных долгих колебаний пригласил на вальс худощавую девушку с пышными светлыми волосами. Мы непрерывно сбивались, но я тем не менее пригласил её ещё и ещё раз, и мы немножко познакомились. Она учится в днепропетровском университете. Танцы окончились, и я пожелал ей спокойной ночи.
На следующий вечер был концерт самодеятельности, после которого мы случайно уходили вместе, и решили вместе пойти на телефонный переговорный пункт – звонить домой. На обратном пути я попросил у Инны разрешение взять её под руку.
На следующий день была поездка в Хосту, в тиссо-самшитовый заповедник – внеплановая экскурсия для желающих. Она пришла к катеру в числе первых и заняла хорошие места. Мы сидели рядом и смотрели на живописные берега, и говорили немножко о литературе.
Заповедник очаровал нас обоих своим сказочным величаво-первобытным покоем и причудливым видом древних деревьев. Мы то отставали от всех, то нагоняли снова, пытаясь вслушаться в пояснения экскурсовода. Как они надоели мне за это лето! И кроме этого, то же самое можно было прочитать на табличках. Итак, мы постепенно отстали окончательно. Именно здесь мы перешли постепенно на "ты". Было тихо так, словно эти странные деревья, заросшие лохмотьями серого мха, заколдованы нечистой силой. Здесь не следовало просить разрешения брать и прижимать к себе её тонкую обнажённую руку. Все уже, наверное, выходили из заповедника, когда мы подошли к разветвлению аллей и свернули не к выходу, а опять на начало большого кольца. Мы остановились возле развесистого самшита несколько в стороне от дорожки. Она сказала, что хорошо прислониться к такой мягкой упругой ветви. Я подошел к ней сзади, и мы прислонились к ветке вдвоём. Я опустил подбородок в её пушистые волосы, обняв её за плечи и притянув к себе. Была мёртвая тишина. Птиц в этом лесу не было. Так прошло некоторое время. Она только спросила прерывающимся голосом: "Миля, скажи, почему здесь всё так… быстро совершается?" – и я ответил: "Потому что людям больше нечего делать". Оставив без внимания мои слова, она тихо вслух удивилась себе и своему поведению ("на второй день!") и внезапно резко отстранилась, глядя на меня широко открытыми удивлёнными глазами. Я стряхивал мох с головы и с рубахи. Мы молча посидели на скамье и пошли обратно.
