Владимир Колотенко - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия
– Честно говоря, – говорил Жора, – я до сих пор не верю в твои гены.
Я верил!
– Если бы мы ввели ему вместо генов твоей секвойи мочу белой вороны или яд гюрзы, он бы также прекрасно сегодня каркал. Правда, зубы, его проросшие, как горох, зубы заставляют задуматься.
А я верил!
Глава 15
Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию, завести царя. Оказалось, что он никакой не латыш, а исконно русский российский князь, отпрыск августейшего рода с крепкими монархическими корнями и здоровыми царскими генами, без сомнения, вызванными к жизни нашим вмешательством и рижским бальзамом. Голубая кровь! Теперь мы даже сожалели, что пришлось ее разбавить генами пресмыкающегося и даже далекого заморского дерева, но без этого, оправдывались мы, вряд ли бы он выжил.
Он не переставал повторять:
– … и теперь мы с вами!..
– Мы?..
Жора не мог не уточнить этого.
– Сударь, я в восторге от вашего вмешательства, – сказал он Жоре. – Вы снова пробудили во мне желание навести здесь порядок, восстановить status qvo и наладить жизнь. Все должны знать, кто есть кто, и теперь мы с вами…
Его «сударь» не прозвучало фальшиво. Мы сидели в плетеных креслах на даче будущего царя и недоумевали: зачем нам все это? Только потом, с тех пор прошло несколько лет, мы поняли, как в нашем подопечном проявились вдруг царские замашки.
– А вы не боитесь, – сказал Жора, – что сегодня…
Наш Латыш улыбнулся:
– Милые мои, – сказал он, – от страха меня освобождают мои годы.
Он вдруг остановился и, сорвав листик березы, стал жевать его.
– Взгляни на чудо, которое мы сотворили, – улыбнувшись, шепнул мне Жора. – Скажи, сколько в нем человека, акулы или черепахи? Сколько саксаула или как там ее, твоей секвойи?.. Он лев или дуб? Или коза?
– Козел, – вырвалось у меня.
Жора кивнул и улыбнулся:
– Сорви ему еще веточку… Пусть жует.
А царь тем временем уже властно шагал по песочной аллее, смело рассуждая о путях преобразования жизни в стране. Нет, не было никакого умопомешательства, произносились вполне здравые и разумные речи.
– Прежде всего мы должны…
Нужно было как-то выбираться из этой ситуации. Смешно было даже думать о нашем участии в какой-то революции, какой-то политической возне, военном перевороте или смене власти путем тихих демократических преобразований. Мы не были ни революционерами, ни монархистами, ни демократами, вообще мы были лояльны к любой форме правления, которая бы позволяла нам продолжать свои исследования. Анархия, диктатура, олигархия или военный коммунизм, капитализм или социализм, тоталитаризм или авторитаризм, непотизм или трайбализм, автократия или теократия, монархия или даже военная диктатура… – нам было все равно. Во всяком случае нам так казалось, поскольку мы считали себя свободными художниками. Нас случайно занесло каким-то нелепым ветром в общество этой царской персоны, и мы не понимали: причем тут мы? Он нам был интересен, как пациент, которого мы спасли, но все эти разговоры о царствовании нас тяготили.
– Невероятно, – сказал Жора, подмигнув мне и вплетаясь интонацией своего голоса в возмутительный тон Михаила Николаевича, – как можно было допустить такое?
Мы уже были в доме, пили чай с бубликами. Царь остановился, затем подошел к нам и опустился в свое кресло. Последовала пауза, затем он пронзительно посмотрел на Жору и произнес:
– Вы зря иронизируете, друг мой. Я не расположен сегодня шутить, а вы, я вижу, не в состоянии воспринимать меня всерьез. Ну, хорошо, поговорим об этом в другой раз.
Он встал и, ни слова нам не сказав, направился в соседнюю комнату. Прошло несколько нескладных минут, мы сидели в тишине и чего-то ждали. То, о чем наш пациент сегодня поведал, привело нас в замешательство. Такого поворота событий никто не ожидал. Мы были в полном недоумении. Мы не могли с полной уверенностью утверждать, что наши липосомки с фрагментами ДНК черепахи и секвойи не явились причиной такой революционной настроенности Михаила Николаевича. Вскоре он появился с какими-то бумагами в руке, уселся в свое кресло, коротко посмотрел на меня, затем на Жору.
– Вот что, – сказал он, – я знаю, что предоставлять вам возможность делить ваши усилия между собой – значит поссорить вас, если не сделать врагами. Можно было бы это проверить, оплатив ваш труд одним чеком.
Он сделал акцент на последних словах, подчеркивая, как он высоко ценит всю эту нашу генетическую возню.
– Посмотрел бы я на вас котиков-братиков, на вашу драчку, когда бы вы стали делить одну бумажку на двоих. Я этого не сделал, вы должны остаться друзьями-соратниками. Такой ваш союз дал мне возможность снова почувствовать землю под ногами, и только в таком альянсе мы сможем продолжить наше дело.
Он так и сказал: «Наше дело». Помолчал секунду-другую и, не меняя позы, вытянул правую руку перед собой, небрежно держа между указательным и безымянным пальцами две аккуратные кремово-желтые прямоугольные бумажки.
– Здесь по три миллиона…
Мы сидели не шевелясь, пораженные этим царским жестом.
– Долларов США, – прибавил он, – вот, держите…
Рука, зависшая перед нашими лицами, разделила нас с Жорой на два лагеря. Михаил Николаевич вдруг чуть-чуть приподнял руку, и мы с Жорой уперлись взглядами друг в друга. Секунду царила тишина, затем он произнес:
– Держите же!
Ослушаться было невозможно. Нам пришлось встать и сделать по шагу, чтобы каждому достался хрустящий чек. Когда сценка была нами блестяще исполнена и Михаил Николаевич остался доволен своей режиссурой, он произнес:
– Каждый из вас будет получать в качестве новогоднего подарка по миллиону.
Мы молчали, а он, выдержав паузу, проговорил:
– Ровно столько лет, сколько я буду жить. Надеюсь, вас не обременят такие условия. Вы мне нужны, да и вам не помешают мои миллионы. Теперь мы – союз, Антанта…
Мы вышли на улицу с чеками в руках, Михаил Николаевич проводил нас до черной чугунной калитки.
– Чеки-то спрячьте и будьте здоровы, – сказал он, – я вас найду.
Мы шли по лесной дачной бетонке, солнечные лучи еще пробивались сквозь толщу сосновых крон, но день уже качнулся к ночи и все наши вечерние планы оказались перечеркнутыми.
– Ну, что скажешь, Парацельс? – после некоторого молчания спросил Жора.
И мне ничего не пришло в голову, чтобы отшутиться.
– Вот мы и получили свои желтые билеты.
– А знаешь, – спросил Жора, – сколько весит твой миллион?
– Ровно столько же, сколько и твой, – сказал я.
– Всего-навсего – семь килограммов. Как две гантели по три с половиной кило.
– Ты что, взвешивал?
– Если по стодолларовой бумажке…
Это были первые мои большие и, я считал, бешеные деньги, которые невозможно было не то что сосчитать, но и уместить ни в одном из моих самых больших карманов, и которые требовали к себе внимания не меньшего, чем кожа стареющей жены президента. Пришлось хорошо покорпеть, чтобы эти доллары превратить в рубли. Сперва новые заботы, свалившиеся как снег на голову, льстили моему самолюбию. Я с удовольствием тратил деньги, доставляя неудовольствие своему окружению: стал покупать совершенно ненужные вещи, какие-то столы и кресла, и костюмы, и туфли, и галстуки, французский парфюм, и самые дорогие билеты в театр и на футбол. Мы с Жорой теперь ездили на средней руки новенькой иномарке, часть денег была пущена в дело (мы открыли бистро на Арбате), часть просто пылилась в банке, а еще часть шла в рост. Мы просто плевали на главную формулу жизни: тот, кто покупает ненужные вещи, вскоре станет продавать самое необходимое. Плевать мы хотели не только на мудрые изречения, но и на каноны умеренной жизни. Надоело жить в бережливости и нищете! Надоело быть скупердяем! Я стал другим человеком, у меня появились никогда не посещавшие меня прежде сумасбродные мысли о ночных клубах. Я купил себе тройку и стал заглядываться на молоденьких женщин, у которых просто нюх на хрустящие рублики… Я стал другим человеком. Жора тоже изменился. Мы таскались по каким-то гостям, поддерживали светские разговоры ни о чем, научились держать вилку в левой руке и браво орудовали ножом. Мы стали другими, совершенно другими. И нам это нравилось. Но всему когда-то приходит конец. Однажды, проснувшись поздно вечером, чтобы снова убежать в праздную ночь, завязывая узел галстука перед огромным зеркалом во всю стену, я заглянул в собственные глаза и не поверил себе: пустота. Там была дыра, яма, пропасть… В глазах не было ни одной стоящей мысли. Там не было даже намека на мысль. Я смотрел и смотрел – яма, просто дыра… Ничто не напоминало о предстоящем великом подвиге, который еще недавно планировалось совершить в битве за долголетие, если хочешь, за вечную жизнь. Пустота просто злобно зияла, бесстыдно и презрительно ухмыляясь, и эта ухмылка неожиданно сковала все мои действия. Я закаменел, не в состоянии двинуть ни рукой, ни веками. Теперь мы стояли с тем, другим, отраженным в зеркале, гладко выбритые с четким пробором в набриолиненных волосах, с белыми отложными воротничками и в костюмах с иголочки, стояли друг перед другом, каменные, в позах манекенов витрин, с пустыми, как дупла, глазами.
