Василий Алексеев - Невидимая Россия
Лицо следователя исказилось бешенством. Он вскочил, ударил кулаком по столу и заорал на весь кабинет:
— Так ты тоже такая же сволочь, как Истомин и Желтухин! Мы тебя заставим сознаться, всё равно нам всё известно!
Григорий взял со стола еще папиросу, закурил и сел, молча, спокойно поглядывая на вышедшего из себя противника. Это подействовало на следователя отрезвляюще. Он замолчал, сел опять за стол, взял новый лист бумаги и начал допрос заново с заполнения анкеты и расспроса о родных и знакомых Григория.
Несмотря на первую победу, нервы Григория были напряжены до крайности. Тошнотное чувство возобновилось с прежней силой. Каждый ответ приходилось взвешивать и обдумывать. Следователь прицеплялся к каждой мелочи и передергивал при записи каждый ответ. Трудно было сохранять непринужденно невинный тон. В перечислении знакомых Григорий всё время говорил только о тех, кого встречал в официальных местах — на службе, с кем был знаком по спорту. Об остальных связях, особенно неслужебных, он умалчивал совсем. Явно было, что следователь плохо осведомлен об его знакомствах и тем более надо было быть осторожным. Часы шли за часами. Когда Григорий думал, что допрос уже кончен и остается только подписать протокол, оказалось, что в протоколе записано совсем не то, что он говорил. Вместо заявления, что Григорий не участвовал ни в какой контрреволюционной организации и ничего не знал о существовании каких-либо группировок, было написано: «О моей работе в контрреволюционной организации, созданной Истоминым, показывать отказываюсь…» и так далее — все ответы были переделаны в том же стиле.
Григорий так обозлился, что силы вновь вернулись к нему. Он стукнул кулаком по столу и обругал следователя матерной руганью. Следователь еще более побледнел, глаза его совсем ввалились. Он вскочил и разыграл снова приступ бешенства и возмущения упорством Григория.
Не допрос, а чёртов водевиль! — подумал Григорий, вновь чувствуя приступ слабости.
— Вон! — закричал следователь и открыл дверь кабинета. Григорий вышел шатаясь. В коридоре появился солдат и велел ему стать к стене.
Это не конец, а только начало… ну ладно, у меня тоже упрямства хватит!
Окна коридора уже давно были темные, электрические лампочки неприятно резали утомленные глаза, ноги одеревенели и ныли. Время от времени двери кабинетов открывались и в них вводили или из них выводили арестованных.
Не будут же они меня вечно держать в коридоре — я могу слишком много увидеть. Вытерплю… вызовет — увидит, что со мной не так легко справиться!
Ненавистная дверь открылась. Бледный молодой человек вышел с портфелем в руках и, даже не удостоив Григория взглядом, скрылся в конце коридора. Настроение Григория упало.
Надо во что бы то ни стало вытерпеть — когда-нибудь это да кончится, в жизни всё имеет конец.
Первый раз мысль о неизбежности смерти не испугала Григория. Охранник давно сидел на стуле и, посматривая в окно, пускал клубы дыма. Хлопнула дверь. По коридору шел мент со связкой ключей в руках. Поровнявшись с Григорием, он что-то тихо сказал охранявшему Григория красноармейцу; тот кивнул головой:
— Следуйте за мной!
Григорий с трудом сделал первый шаг, ноги почти не слушались.
Куда? Внезапный ужас овладел всем его существом. Ужас этот заставил забыть про боль в ногах.
Двор выглядел таинственно и мрачно. Высокое здание посередине высилось, врезаясь в звездное небо прямыми, ровными стенами.
Эх, эти вечные мучения и вечное беспокойство! Никакого ада нет, как нет и рая. Смерть это полное уничтожение… Как хорошо ничего не чувствовать!
Тюремный коридор показался родным и знакомым.
Ведут в камеру… Попрошу у Власова разрешения отдохнуть на его койке.
Дверь с грохотом отворилась. В тусклом, зловонном полумраке весь пол был устлан распростертыми, тяжело дышащими телами. Власов сел на нарах, тихо поманил к себе Григория и участливо спросил:
— Здорово мучили?
Григорий почувствовал, что рыдания сдавили ему горло.
— Ешь — на окне в консервной банке суп, мы тебе оставили, — сказал староста ласково.
Глава шестнадцатая
ЖИЗНЬ ТЮРЕМНАЯ
В камере Павла по вечерам, после проверки, читались лекции. Когда все укладывались и водворялась некоторая тишина, заранее намеченный лектор садился на нары и начинал лекцию. Организацией лекций ведал театральный критик — толстый сорокасемилетний мужчина с круглым лицом, круглыми глазами и круглым носом, Сергей Сергеевич Дальский. Дальский сам был прекрасным лектором. Говорил он настолько гладко, что некоторые приподнимались, чтобы посмотреть, действительно ли Дальский говорит или читает по книге. Камера прослушала специальные лекции по истории Художественного театра, о Щепкине, об основателе русского театра Волкове и многие другие. Приятель Павла, доцент математики, прочел так просто и интересно о четвертом измерении, что инженеры и кооператоры слушали его с одинаковым интересом.
Иногда лекции прерывались лязгом ключей и грохотом двери — кого-нибудь вызывали на допрос. Случалось, что вызванным оказывался лектор. После того, как дверь хлопала, Дальский обращался к аудитории с объявлением что, по независящим от организаторов доклада обстоятельствам, лектор не может продолжать начатое выступление. Русские люди не теряли чувства юмора даже на краю могилы.
Павел сдружился со многими своими сокамерниками, но что его неприятно поразило, это ложное самолюбие инженеров. Казалось бы, в тюрьме всеобщим уважением должен пользоваться тот, кто лучше других себя держит на допросах, легче переносит страдания и проявляет больше других чувство товарищества. Оказалось наоборот — инженеры расценивали человека по его положению на воле. Это несколько задевало только что окончившего университет Павла, его как бы третировали за молодость. С другой стороны, прощали такие вещи, которые он не простил бы никогда. В камере однажды появился высокий молодой инженер в золотом пенснэ, с умным лицом, покрытым рыжими веснушками и украшенным золотистой бородкой. Инженер, по его собственным словам, сидел уже давно и попал в камеру с Лубянки. На основании старого арестантского правила, ему сейчас же дали первое освободившееся на нарах место. Через несколько дней инженер пропал: его вызвали на допрос и он не вернулся. Еще через неделю он появился снова — выбритый, чистый и еще более спокойно самоуверенный, чем раньше. Пробравшись к старосте, он сразу попал в дружеское окружение инженеров.
— Где вы так долго были?
— Возили опять на Лубянку — инженер загадочно улыбнулся. — Мне предложили работу — некоторые уже работают до приговора… Представьте себе, я вчера гладил живую собаку! Для большей наглядности рассказчик наклонился и сделал такое движение, как будто собака и сейчас еще стоит у его ног, а он ее гладит.
Павел увидел, что на окружающих рассказ произвел сильное впечатление: спастись от приговора все равно нельзя, а тут появляется перспектива работы по специальности, вместо бессмысленного сидения в вонючей, переполненной людьми камере — прекрасное чистое помещение с большими окнами, паркетным полом, совсем как в хорошем проектном бюро.
— Как это там так повезло? — не выдержал дебелый старик, занимавший место у окна.
В ответ из-под золотого пенснэ блеснула загадочная улыбка:
— Я подписал протокол… кое-что там преувеличено, но что же делать — всё равно общего положения это не меняет, а спорить из-за деталей нет никакого смысла.
Глаза всех слушателей, как по команде, опустились и на лицах появилось выражение зависти, стыда и колебания.
— Тито Руффо! — шепнул Грубилкин на ухо Павлу, — это наверное специально подосланный агент.
Высокий инженер, как ни в чем не бывало, занял свое старое место и было совершенно незаметно, чтобы отношение окружающих к нему сколько-нибудь изменилось. Еще через неделю он навсегда пропал из камеры.
* * *Павел сидел у того же самого следователя и в том же самом кабинете, как и Григорий за неделю до него. Перед этим Павел долго обдумывал свою тактику и решил, чтобы не запутаться в показаниях, отказаться называть фамилии своих знакомых. — Пусть расстреляют, — решил он с молодым задором — буду терпеть до конца.
Следователь был с ним очень осторожен. Как борцы, с полчаса они обменивались короткими репликами, нащупывая слабые места противника.
— Ваш отец был генералом?
— Мой отец был юрист.
— Как же так? У меня в деле есть показание, что ваша мать называла себя генеральшей.
— Мой отец был юристом и у меня сохранились его документы и фотографии.
— Когда вы начали борьбу с советской властью?
— Никакой борьбы я не начинал.
— Но вы ведь активно религиозный человек?
