Сергей Шаргунов - Как меня зовут?
Энгельсина.
— Не был я с ним, — шипел, отступая от гроба.
— Поехали! Со мной поехали! Я поминки заготовила, отдельные! Объедение!
Ее внимание переключилось. Храмом брел редактор “Гапона”, в кожаной тужурке, задумчиво, манерно, как бы по-домашнему (разве без ковыряний в носу).
— Палач! — выдохнула повариха, вдохновенно мотнув грудями. — Изувер!
Редактор замер, попал глазами в Андрея, смятенно узнавая. Андрей нерешительно передвинул правый штиблет.
— Палач! Чтоб тебе битого стекла в кофе насыпали!
Подскочил длинный мужик в угольном, свежо блестящем костюме. Обхватил. Поволок, выигрывая за счет роста.
Хор потек.
— С ума сошла. Привет. Ты нужен. Разговор к тебе. — Редактор обернулся. Мужик, за минуту выдворивший стряпуху, одышливо приблизился. — Наш начальник контроля. Николай Степаныч.
Мужик жал руку железно:
— Сумасшедшая… Сибирцев. Отпоют — перетрем.
Подумалось: опять. Опять будет Таня сегодня-завтра. Опять дороги завели в храм. Толпились родичи и журналисты, соорудив траурную тесноту. Думец с лицом-выменем под навесом кудрей… Вспыхи фотокамер. Ребячливо скалился, плюгавый, облаченный в белое батюшка.
Худяков поднял голову. Увидел ангелов. Закрестился, кланяясь…
Прощальная квелая очередь. Андрей наклонился, тронул Куркина губами за черно-белую, славянской вязи бумажку.
— Отойдем? — Сибирцев возник, тонко напряженный.
Схоронились за колонну.
— Не для такого момента и не для места свята. Ты у нас работал, писал чудно. Правильно, что ушел. Надо искать себя. Я в твои годы столько мест перепробовал! У нас такие пироги. Позавчера, только горе стряслось, ко мне явились. Угадай — откуда?
— Все попрощались? — взвизгнул батюшка.
Глухой ропот был ответом.
— “И души, и бестии”! Небось забыл таких? Я сам забыл, их последнее время не слыхивать. От безделья, что ли, стали они ворошить… И получается, статья твоя вышла в декабре. А выловили ее — да и то в Интернете, через поисковик — на прошлой неделе! И грозятся. Иск вам закатим, возле редакции пикет поставим. Я говорю: парень оступился. Они ни в какую: выгони публично. А мы в этих исках как мышка в писках…
— И неужели, — подыграл Андрей, ощущая равновесие, — раньше они статью не читали?
— Представь! — Служака хлопнул себя по лбу в венозной прозелени.
Обычный стук мяча в спортзале — таково заколачивание гроба — весьма молодежный звук.
— Представил, — сообщил Худяков и выглянул из-за колонны.
— Умница, если представил. Андрюх… Андрей? Понимаешь, Андрюх, мы свои ребята, ты наш парень. Сделай поступок. Ты уже поступок делал, когда про контору эту конченую писал. “Дуче и его бестии”. Гениально. Сам придумал? Короче, мы от тебя отречемся.
Удары молотка легонько расширяли Сибирцеву зрачки.
— То есть…
— То есть дуче этому е…учему надо, чтоб тебя пропечатали. И пропечатаем: Ферзь, допустивший клевету, уволен. А ты если что — подтверди. Выбора нет. Лучше так, чем суд, пикетчики, и еще прощения просить, и настоящее твое имя склонять. А так — псевдонима уволили. Псевдоним пускай и парится.
Публика с гробом завозилась.
— Несут, — сказал Андрей.
— Ты с ним сильно дружил?
— Я?
— Горячий он был, сжег себя. Он за темы такие брался… я тебе скажу… огнеопасные. Я считаю: зачем лихачить? Для того меня на работу взяли, чтобы советом помог, чтоб поостыли головушки… Времена меняются. Накипь уходит. Но нормальные всегда останутся. Так?
— Да я б и не писал ту статью! Это все Петр Васильич. Он и заглавие придумал…
— Честно, что ль? И нехорошо о покойном, а напортачил. Договорились? Ты, я вижу, головастый! Ищи себя, пиши, главное — позитиву больше. — И, пожав руку, расцвел розово, превесело, собрался, стиснулся, покоричневел. — Вечная память Петру Васильичу!
Заспешил на выход. А гроб… Гроб унесли. Андрей остался.
Лбом коснулся колонны.
И мраморная стынь пронзила сердце, опалила носоглотку. Вой, хором вой, стародавняя вьюга, спрессованная в сухое молоко колонны!
“…плакашася горько”.
И со всей очевидностью у этой колонны ясно стало: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КУРКИН. Не похоть твою, а мертвого тебя. Никто не любил, никто никого, и особенно никто умершего. Мокрой жалобной наседкой наскакивал Куркин на “вредных”, раскидывая перья, дрожа над “командой”, над “маленьким”, обидчив был, отходчив, нещаден к себе…
Умер. И сгниет.
Андрей — предатель!
“Петр Васильич, ты, ты прости меня, я перед тобой виноват”, — запоздало сознавался в ледяную колонну, ритуальные автобусы катили Москвой, набитые другими людьми, которых тоже жалко, и в одном из пяти автобусов гроб гремел.
Раб божий
Он трудно отвязывал-привязывал калитку, копошась в пружинистых лиловых трусиках, заменявших замок.
Таня сидела на веранде за толстой книгой.
Подняла голову на шаги. Склизкая красная морда. Из-под широких очков благородной читательницы сочились слезы.
— Зачем приехал? Библия. Соседка дала.
Обнялись.
Легли на втором этаже, и засмеркалось.
— Я звонила маме. Я ей все выложила. Про быка… Она не верит. “Мама, он чудом нас не запорол! Мама, я точно крещеная?” А она: “И когда твой муж на работу устроится?” И ощутила я такое одиночество. Она хочет нам путевку оформить. На землю святую…
— Я туда ездил.
— Что ж ты ничего не говорил? Был в Гефсимании?..
— Меня там пронесло.
— Как?
— Обыкновенно. Поносом…
— Заткнись! — Она стремительно отвернулась. — Богохульник… Я разведусь с тобой, если еще раз… Не лезь! Не трогай меня!
Он превращался в робота. Скучноватого, металлически серенького. По вечерам — за спиной в разинутой кафельной комнате хлестала вода, наполняя ванную, за смеркающимся окном глухо гнал город — юноша немножко писбал. На столе мирно горела китайская лампа (шершавое туловище керамического сосуда с рисунком болотной лилии, сверху — бумажная каска с желтым лотосом). Лампа жарила горку листочков, на которых сбивчиво соперничали дневные пометки.
Андрей чувствовал течение времени: ванна наполнилась пока на четверть, и можно не спешить. Он негромко постукивал, доверяя машине пробеганный день. Вдавливал клавиши, как задумчивые навек черепа, каждый череп с символичной буковкой, и эти черепа проваливались послушно. Вдавившись, клавиша снова выныривала, будто череп уже иного человека, но с именем на прежнюю букву.
Набивая слова, Андрей вступал в вечернюю связь со всем некогда жившим, бескорыстно сообщался с разнообразными душами, размазанными над городом среди сумерек, и почти примирялся с собственной пропажей.
Клавиши же с цифрами и прочими знаками казались ему черепами домашних животных.
Он гасил компьютер и шел в загрузившуюся ванну.
…пока не признался однажды:
— Мне на чужой труд глядеть завидно!
Щекотно смотреть: человек дом сколачивает или волосатой лапой, мутным ножищем сизо-бурое мясо кромсает. Завидно. Вредно для здоровья — чужой труд смотреть.
И в метро, очутившись в ранний час, завидовал: граждане преют от остановки к остановке. Люди-хваты, прочные, эластичные, кто впритык засел, кто за стержень уцепился, кто просто ступнями прирос, и хоть бы хны. Озабоченные, силой желания подгоняют вагоны, чтобы от пункта к пункту неслись, телились, а не мычали убого, странствуя с замираньями.
Где поезд по мосту пролетает, пускай не становится, на фиг мерцание реки, небеса, домики, зеленя, путаница птиц.
Обморок — это для барыньки утеха. У работящего нету лишних минут, чужд ему обморок.
А у Андрея все несчастья от времени.
Времени — пропасти!
Вены сузит, слух замкнет, зрение обволочет. И Худяков, чуя катастрофу, отвлекается. Ища спасения, с ненавистью зачитывается матовым листом:
ТРЕБУЮТСЯ
МАШИНИСТЫ ЭЛЕКТРОПОЕЗДОВ
Зарплата стабильная. Возраст от 18 лет.
Зарплата выплачивается во время обучения.
Устроиться? Бредить подземельем, в сновидениях подкопы роя. Спросонья выводить корабль — и от залы к зале, штурвал сжав, развеваясь рубахой, кромсая вечную ночь…
Терзанье ноздрей миазмами.
Намаз маслом глаз.
Сердце не спросит, откажет. Шанс быстро отдать землице себя.
Нельзя Андрею в машинисты.
Стекла автобусной остановки белы от объяв. Только славянам. Куплю волосы. Сизым фломастером приписано число, к которому притягивать волосы. “В другие дни не беспокоить”. Кажется, это с луной связано, молодой, народившейся. Получается — волосы до пояса отпустив, в урочный час явиться на перекресток дорог к делягам, сверкающим бритвами? Таня балакает, примерно так ее бывший одноклассник делает. Полгода растит и с гривой расстается под свежей луной. Хохол. Андрей славянин, но азиат волосом. “Только славянам”, — присмотревшись, он понял: верхушка прежней объявы.
