Анхела Бесерра - Неподвластная времени
Как-то утром, протирая лицо Сиенны влажной губкой, Мазарин с удивлением обнаружила, что тело Святой стало мягче и теплее. Лицо спящей будто светилось изнутри, щеки слегка порозовели.
В разрезе туники виднелся выжженный на коже знак Арс Амантис, такой же, как у скульптуры на Елисейских Полях.
Сиенна и вправду менялась? Или всему виной было не в меру разыгравшееся воображение? Что связывало того мерзкого типа и спящую красавицу? Как подобрать ключ к этой тайне?
Ей нужно было поговорить с Аркадиусом.
Но... ведь тогда ей придется признаться в том, что она так долго скрывала. В старом платяном шкафу покоилось не только тело Святой. Там, в глухой тишине, хранились ее заветные тайны. Ее жизнь со всеми слезами, радостями и страстями. Дело было не только в Сиенне, но и в самой Мазарин. Достать на свет реликвию означало раскрыть собственную душу.
И все равно нужно было поговорить с Аркадиусом.
33
Что же такого было в ногах Мазарин? Без них Кадис начинал задыхаться. Завладев нежными ступнями ученицы, он ни за что не собирался их отпускать.
— Знаешь, кем я себя чувствую? — спросил художник, пересчитывая поцелуями ее пальчики. — Мореплавателем, который чудом спасся во время кораблекрушения. Я барахтаюсь в пустынном море жизни и хватаюсь за твои ступни, словно за соломинку.
— И что такого в моих ступнях?
— Я хочу рассказать тебе одну историю, она произошла, когда я был моложе тебя. Но только уговор: надо мной не смеяться.
Мазарин энергично закивала, подавив смешок. Потом она церемонным жестом поднесла руку ко рту, "сняла" улыбку и спрятала ее в карман рубашки.
— Готова?
— Да, мой господин, — ответила девушка, принимая правила игры.
— Мне тогда было лет восемнадцать. Я был уличным художником в Севилье... О, Севилья! Нам обязательно надо вдвоем съездить в Андалусию. Будем писать картины, гулять, мечтать... Там ты узнаешь, что такое радость. Кордова, Гранада... Белые селения, как платки на ветру... Ты влюбишься в это солнце, девочка моя. Нигде в мире нет такого солнца. Оно яростное, безжалостное. Самая четкая светотень в мире. Как раз такое освещение и нужно художнику. — Кадис прикрыл глаза, погрузившись в воспоминания. — О, Севилья!.. Какое томление разлито в воздухе. Крутые бедра, зовущие грешить, глаза что кинжалы, спелые сливы так и манят сорвать. Я представляю, как ты танцуешь босиком... — В жилах Кадиса забурлила андалусская кровь. — В красном платье. Красном как кровь... Нет, лучше в белом, в знак твоей чистоты... Ты прекрасна!
На какой-то миг живописцу показалось, что он снова помолодел и они с Мазарин рука об руку гуляют по кварталу Санта-Крус. Он видел, как его ученица пляшет на площади Доньи Эльвиры, лихо отбивая ритм босыми ступнями, как она омывает легкие ноги в водах Гвадалквивира. Вдалеке послышался стук лошадиных копыт... Они катались в коляске по парку Марии Луизы.
Изнывающая от любопытства Мазарин бесцеремонно вторглась в грезы учителя:
— Кадис, так что случилось в Севилье?"
— Прости, я замечтался. В те времена в блокноте, где я набрасывал все что видел, появился портрет красавицы цыганки с глазами цвета жженого меда, пунцовым ртом и буйной черной гривой, как у дикой кобылицы. Она танцевала и пела в дешевых кабаках и обирала простаков, притворяясь, что гадает по руке. Повстречав ее, я, мальчишка, который ничего не смыслил в любви, впервые понял, что такое страсть: ЖИЗНЬ, дитя мое, САМА ЖИЗНЬ. С тех пор ничего не изменилось. Я до сих пор убежден: вожделение движет миром. Без него жизнь давно прекратилась бы.
Мазарин восторженно внимала наставнику. Не прерывая рассказа, Кадис начал рисовать на ее ногах языки пламени, жадно ползущие к паху. Огонь разгорался все сильнее.
— Я потерял невинность с ней и для нее. Мы обменялись взглядами и ушли вместе. Забились в какие-то паршивые номера, чтобы найти смысл жизни между ног. Ох, малышка!.. А когда она сбросила туфли и стянула чулки...
— И что? — встряла нетерпеливая Мазарин.
— Я увидел двух монстров. Кто бы мог подумать, что у такой красавицы огромные лапищи с толстенными икрами, набухшими венами и мужичьими пальцами.
Мазарин расхохоталась.
— Ты обещала не смеяться.
— Прости, не удержалась. И что ты сделал?
— Пресвятая Дева! А что я, по-твоему, мог сделать? Девчонка умирала от желания. Я поскорее набросил ей на ноги простыню, но она ее тут же сбросила... Я все пытался ее накрыть, а она раскрывалась. Бедняжка никак не могла понять, в чем дело.
Мазарин заливалась смехом.
— Чем дольше я смотрел на ее ноги, тем меньше мне хотелось заниматься любовью. Это было ужасно. Я решил сосредоточиться на верхней части. От колен. И забыть об остальном.
— И?
— И ничего. У меня не получилось. Образ оказался cлишком ярким. Эти кошмарные когти царапали мне душу. Как назло, цыганка продолжала настаивать. То ли не замечала, что со мной творится, то ли ее это распаляло. Наконец я попросил ее снова обуться, сказал, что это меня возбуждает. И в результате, с огромным усилием, сумел добиться своего. Но механизм был запущен.
Мазарин плакала от смеха.
— Ах, тебе смешно? Ну держись.
Кадис запустил в ученицу палитрой, но девушка увернулась и бросилась наутек, охваченная нарисованным пламенем.
— Стой! — ревел Кадис. — Ты заплатишь за свой смех, неблагодарная!
Мазарин, хохоча, обмакивала пальцы в краску и разрисовывала себя. Ее нагое тело трепетало.
— Не останавливайся... Продолжай себя трогать. Я напишу тебя вот так, малышка. С таким блеском в глазах. Это будет лучшая картина выставки: "Дева, ласкающая себя".
Кадис возвращался к жизни, творя сладострастной кистью гимн неугасающей страсти на двухметровом холсте. Изголодавшийся холст жадно впитывал краски; они ложились друг на друга, сливались, перемешивались... Вдохновение росло вместе с вожделением.
Мазарин купалась в наслаждении. Рисуя на собственной коже, она училась ловить ритмы своего тела.
Пальцы девушки проникали в укромные уголки, поднимались по холмам, спускались в долины, погружались в густую влагу. Они не знали ни страха, ни стыда, Кадис переводил восхищенный взор с модели на холст, на котором рождалось новое искусство. С картины глядела страсть во плоти, инстинкт как он есть.
Ну почему она не чувствовала ничего подобного к Паскалю?
34
ПРОХОЖИЙ, ОСТАНОВИСЬ! ПЕРЕД ТОБОЙ ОБИТЕЛЬ СМЕРТИ.
Такая надпись, выбитая в камне, встречала братьев Арс Амантис, в ритуальных одеяниях и с факелами в руках торжественно входивших под своды катакомб.
В римских каменоломнях, превращенных в огромный склеп, днем проводили экскурсии для туристов, а по ночам устраивали тайные сборища, вроде того, которое вот-вот должно было начаться.
Триста лет назад потомки первых Арс Амантис тайком перенесли в катакомбы прах окситанских мучеников. Под покровом тьмы останки перевезли в черных каретах в катакомбы и погребли среди прочих костей.
Без устали работая по ночам в темном и душном подземелье, братья возвели в самом центре катакомб, в большой пещере, от которой, словно лучи, расходились галереи, среди черепов и костей, величественный храм. В нем установили мраморный алтарь с латинской надписью "Anime et corpore: Principium et finis"[1].
Секретный вход в святилище был надежно замаскирован, к нему вела запутанная система коридоров, названная Лабиринтом Пропавших, в которой любой непосвященный неизбежно заблудился бы и сгинул.
Как и повсюду в катакомбах, в просторном подземном зале высотой в десять метров покоились человеческие кости, аккуратно уложенные вокруг алтаря.
Никому из Арс Амантис не доводилось видеть мощи Святой, но все понимали, что храм построен в ее честь. Однако предназначенное для реликвии мраморное ложе до сих пор пустовало.
— Братья, — обратился к собравшимся магистр ордена. — Мы здесь, чтобы принять решение. Один из нас, — он указал на Джереми, — самоотверженно выполняет возложенную на него миссию, и сегодня у него есть для нас важные новости. Говори, Джереми.
Мутноглазый замешкался, пытаясь справиться с собой. Страх разочаровать наставника связывал ему язык.
— Эээ... Хм... Я, как вы знаете, уже давно стараюсь исполнить некое почетное и весьма деликатное поручение, имеющее прямое касательство к нашей Святой. Я взял на себя смелость проникнуть в антикварную лавку, чтобы извлечь документ, предположительно составленный одним из наших предшественников. Это свидетельство о последних минутах почитаемой всеми нами Сиенны.
Мутноглазый достал из-под плаща тонкий деревянный тубус. Раскрыв его, он передал магистру ту самую рукопись, которую Аркадиус показывал Мазарин за завтраком в "Ла-Фритери".
