Юрий Козлов - Геополитический романс
— Какая идея? — Потаскавшемуся по политическим собраниям и митингам капитану было любопытно, какую именно идею выбрал для большого русского народа маленький Тер-Агабабов.
— Ай! — Тер-Агабабов не придумал ничего лучше, чем протянуть пистолет Аристархову. — Возьми пока. Кака разница, какая идея? Идея что? Идея тьфу! Есть идея, нет идеи… Человек — вот что такое для вас идея! Вам нужен человек, который схватит вас за шиворот: «Хватит валять дурака!» А идея, — махнул рукой, — нет проблем, идея найдётся.
— Армянин должен схватить за шиворот? — предположил Аристархов. — Или азербайджанец?
— Какая, слушай, разница, — усмехнулся Тер-Агабабов, — хоть негр. Стерпится — слюбится. Хотя, конечно, определённый риск есть. Поставить нового человека всё равно что стронуть снежную лавину. Стронуть-то стронем, а вот кого накроет?
Аристархов внимательно посмотрел на Тер-Агабабова. В тёмных, с рыжими ободками глазах Тер-Агабабова не прочитывалось решительно ничего. Насколько проще было иметь дело с русскими генералами и немецкими полковниками — они были европейцами. Аристархов вспомнил Афганистан. Там никогда нельзя было наверняка знать не только предаст или не предаст восточный друг, но и вообще — чего он, собственно, хочет, кроме, естественно, денег? «В конце концов, — решил капитан, — я доставил его в Москву меньше чем за час. Чего ещё?» Если в случаях с русским генералом и немецким полковником черта, которую невозможно было преступить, виделась чёткой, реальной, как осевая линия на автостраде, тут вроде бы не было никакой черты и в то же время она была — нереальная, истаивающая, как воздушный след неопознанного летающего объекта.
Капитан Аристархов почувствовал, что стоит на самой этой черте, если ещё (уже?) не преступил.
— Все эти разговорчики о судьбе России, в сущности, смешны, — словно прочитал мысли капитана Тер-Агабабов. — Разве в наших с тобой силах что-нибудь изменить? Почему никто не спорит о судьбе Дании или Марокко? Пять минут прошло, вперёд! — чёртом бросился к правительственному подъезду.
Аристархов, чуть задержавшийся, чтобы запереть машину, догнал его на вахте.
— Со мной, — буркнул дежурному Тер-Агабабов, и тот безропотно пропустил в ковровый холл.
В лифте Тер-Агабабов вдруг стремительно приколол к лацкану кожаной куртки Аристархова электронного — на иголке — жучка.
— Если пискнет… — властно, гипнотизирующе уставился ему в глаза. Аристархов почему-то подумал: вот так он обламывал нужных ему людей в зоне.
— Уже пищит, папаша! — едва сдержался капитан, чтобы не рассмеяться. Он запросто мог придушить Тер-Агабабова прямо здесь в лифте, как большую крысу. Без малейшего писка.
— Услышишь, войдёшь в кабинет и… — Взгляд Тер-Агабабова утратил блеск, как бы подёрнулся пеплом.
— Уже вошёл, — Аристархов извлёк из куртки жучка и теперь не знал, то ли мирно вернуть Тер-Агабабову, то ли всадить вместо серьги в его большое жёлтое ухо.
— Застрелишь его. А потом всех, кто будет мешать, пока мы идём к машине.
— Переутомился, Тер, Москва тебя доконала, — Аристархов решил немедленно вернуть пистолет. Но тут лифт остановился. Они вышли в коридор. Молодой человек с рацией в руке пригласил их следовать за собой.
— Ты не способен убить человека, — задумчиво произнёс Тер-Агабабов. Аристархов не понял, чего в его голосе больше — сожаления или удовлетворения. — Можешь только бубнить, как попугай, Россия гибнет, а вот решиться на что-то… Все вы русские такие. Поэтому вас должно резать или стричь! — совершенно неожиданно закончил великим Пушкиным.
Вступили в огромную и светлую, как спортивный зал, приёмную. Молодой человек лениво взял со стола металлоискатель, пробежал им по одежде Тер-Агабабова. Шагнул к Аристархову.
— Он подождёт в приёмной, — взялся за ручку двери Тер-Агабабов.
«А если бы ничего не сказал?» Всё это напоминало низкопробный боевик, в котором капитан Аристархов помимо собственной воли исполнял некую, не вполне ему ясную, но определённо скверную роль. Вместо того чтобы немедленно врезать по морде режиссёру да и уйти со съёмочной площадики. Схожее ощущение он испытывал в Германии, но там боевик походил на трагедию, тогда как здесь, в России, в самом её сердце — в здании Совмина на Старой площади — на какой-то идиотский нелепый фарс. Желание уйти крепло с каждым махом надраенного медного маятника в гигантских напольных часах в гигантской приёмной не то третьего, не то четвёртого человека в государстве, к которому вот так запросто вошёл неведомый миру Тер-Агабабов.
Аристархов решил оставить ключи от машины секретарше или охраннику, но вспомнил про пистолет, из которого должен был всех тут (если пискнет жучок) перестрелять.
Пока капитан размышлял, как поступить с пистолетом дверь кабинета открылась. В приёмную вышли Тер-Агабабов и примелькавшийся на телеэкране ухоженный, тщательно причёсанный хозяин кабинета.
— Капитан Аристархов — мой друг, — вдруг обьявил Тер-Агабабов. Хозяин кабинета, телевизионно улыбнувшись, крепко пожал ему руку, как если бы Аристархов был (стал?) и его другом.
— Рад познакомиться, слышал о вас, надеюсь, это не последняя наша встреча, — прошагал в глубь приёмной, что-то тревожно зашептал в ухо секретарше.
Аристархов подбросил на ладони ключи от машины, выразительно скосил глаза на внутренний карман, откуда рельефно выпирал пистолет.
— У меня здесь кое-какие дела, — на мгновение задумался Тер-Агабабов, — но я не хочу тебя задерживать. Воспользуюсь, — презрительно усмехнулся, — правительственным транспортом. Машину заберу завтра утром в монастыре.
— Как ты утром доберёшься до монастыря? Я могу…
— Доберусь! — подмигнул Тер-Агабабов. — Я тебя сорвал с места, что тебе, на электричке обратно? Завтра утром, хоп? Насчёт ГАИ не волнуйся, Володя даст оповещение, чтобы не беспокоили, — и, подхватив под руку возвращавшегося от секретарши хозяина, скользнул вместе с ним в прохладные глубины кабинета.
12
На залитой солнцем Старой площади возле миллионерского «вольво-960» Аристархов ощутил себя полнейшим идиотом. Площадь была пуста. Никто не следил за капитаном, никто не преследовал его. Некогда в Германии замах был на трагедию. Сейчас в России недостало даже на фарс. Аристархов испытал отчаянье, близкое к безумию. Молодой, полный сил, он стоял посреди залитой солнцем Старой площади — одинокий, никому не нужный. Даже бандиту с большой дороги Тер-Агабабову.
Усаживаясь за руль «вольво», Аристархов понял, что отныне его отчуждение от окружающей жизни сделалось абсолютным и непереносимым. На житейском уровне — в полку, у Лены в мастерской, в келье — он как-то приспособился к повсеместному убожеству и ничтожеству, смирился с ними, частично отнёс их на счёт собственной неприспособленности к новой жизни. Аристархов видел одну её сторону. Кто-то, возможно, видел другую.
Но только что он побывал в верхней части механизма, переделывающего жизнь страны на новый лад. И всё — жизнь, страна, люди, он сам — ни на что не годный, ни к чему её способный, — всё вдруг предстало ему до боли омерзительным. Капитан как бы примерил на себя весь стыд России и сейчас опускался в глубь земли (Старой площади), как былинный Святогор под тяжестью этого узелка.
Аристархов подумал, что существует некий предел мельчения человеческой личности. У него было ощущение, что своего предела он достиг. Мельчиться далее — уж лучше умереть.
С этой мыслью капитан стронул «вольво», встроился в круговое движение на Лубянской площади.
Конечно же, путь его лежал в галерею, где сегодня заканчивалась, а может, и не заканчивалась выставка работ Лены.
Аристархов не особенно верил в судьбу, в рок, переставляющий людей подобно шахматным фигурам по клеткам времени и пространства. Однако вворачиваясь в узенький суставчатый переулочек, где находилась галерея «Красный сапог», как бы почувствовал над собой не каменную десницу, нет, но воздушное дуновение судьбы. Лена не хотела, чтобы он сегодня приезжал. Он не хотел ни звонить, ни приезжать. А вот поди ж ты, тут как тут. Как снег на голову.
Медленно протискиваясь по заставленному машинами переулку, Аристархов думал, что посреди необъятной земной тверди России у него лично остались всего три точки прикрепления. Вот эта галерея «Красный сапог» с «Дорогой листьев», дом, где наверху мастерская Лены, келья в монастыре. Капитан, похоже, сильно приблизился к Господу, уподобился евангельской птице небесной. За вычетом трёх земных точек в подлунном мире ему оставался вертолёт, то есть воздух. Он пережил порыв странного, устремленного снизу вверх ветра, как бы выдувающего его из кабины тяжеленного, вероятно, бронированного «вольво-960». Глаза капитана сделались горячими. Он как сквозь увеличительно стекло увидел, сколь интересен и прекрасен мир. Слёзы пересилили небесный ветер, удержали Аристархова в пределах земного притяжения. Он понял, что сегодня же, прямо сейчас, как только её увидит, сделает Лене предложение.
