Владимир Пиштало - Никола Тесла. Портрет среди масок
— Юноша, вы не понимаете американского юмора!
Тесла оглох. В универсальном предательстве не было ничего специфически американского. В парижском бюро Эдисона он понимал, что его обманывают чиновники.
Но здесь…
Вентилятор замедлил вращение.
Азбучная мораль Теслы не могла мериться силой с уличным цинизмом Эдисона. Тесла по сравнению с шефом был невинной балериной. Он мог бы прорваться через паутину, но ведь он целый год смотрел на него влюбленными глазами…
Ученик чародея подумал, что злые дела вызывают сопротивление. И еще он верил, что умные люди всегда бывают союзниками.
А отец бил Эдисона кнутом на площади, словно беглого раба. В запахе пыли и крови, в женском плаче душа мальчика отделилась от тела. Пока кнут опускался на спину, душа Тома поднималась над телом Тома первого. Боль первого Тома перетекла в душу Тома второго. Задыхаясь от пота и крови, Эдисон клялся, что после таких страданий он никогда более не станет щадить других людей. «Только после меня!» — заявлял он всему миру. Он вступал в соперничество с каждой женщиной, с каждым мужчиной и с каждым ребенком этого мира. В его глазах факт победы всегда был выше того, во имя чего она была одержана. В его памяти навсегда запечатлелся запах пыли и крови. Он был готов ради своей малой толики прибыли уничтожить кого угодно.
— Но… — попытался произнести Тесла.
Пепел падал на жилет Эдисона. Упрямые зубы грызли сигару. Тесла заметил, что он похож на пса, не желающего выпускать из пасти кость. Его нижняя челюсть была продуктом эволюции, давшей ей способность перемалывать мясо и крушить кости.
Тесла окаменел:
— Как страшны люди без облагораживающей их нашей симпатии…
— Ах, — небрежно прервал его Эдисон, — я готов увеличить вашу плату с восемнадцати долларов в неделю до двадцати шести.
— Не надо, хозяин, — тихо произнес Тесла, — я ухожу от вас.
Эдисон неопределенно взмахнул рукой. Ощущение предательства охватило молодого человека холодной волной. «Труп ты необмытый! Подлый щенок!» — подумал он по-сербски.
В растерянности Тесла слепыми пальцами нащупал в кармане визитную карточку Лейна.
Эдисон надул щеки. Он издевался над тем, кого предал, превращая предательство в шутку, а трагедию — в фарс. Почувствовав, что человеческое чувство равновесия нарушено, Эдисон подумал, что оскорбленный мог бы и извиниться перед ним.
36. Нет
Лампы Теслы «без шипения и свиста» осветлили городишко Рехван в Нью-Джерси.
Адские стада теней изгнаны из города.
Под электрическим светом обыватели пели, танцевали, парили.
— Поздравляем! — говорили ему хладноокий финансист Лейн и его толстый партнер Вайль.
— Все это здорово, — поблагодарил их Тесла напевным голосом и стыдливо улыбнулся. — Но когда мы возьмемся за настоящее дело?
— Что это за «настоящее дело»?
Тесла посерьезнел:
— Производство моих моторов на переменном токе!
Вайль и Лейн дружески рассмеялись. Тесла повторил предложение и вновь получил удовольствие послушать их щекочущий смех. А после того как он в третий раз напомнил про моторы, то обнаружил в почтовом ящике красивое подтверждение, напоминающее диплом, с надписью, исполненной готическим шрифтом.
Да!
Этот сертификат стоило вставить в рамочку.
Нет!
Им не расплатишься по счетам.
После долгих раздумий Теслу осенило:
— Меня выдавили из собственной компании!
Он вынужден был оставить дом с садом. Вещи отправились на склад.
Он был готов стать простым чертежником, но работы нигде не было.
— Загляните через недельку, — отвечали ему.
Позже он слышал:
— Может, дня через два.
И наконец:
— Нет.
И опять:
— Нет.
Тесла практически все время жил в лаборатории, в полной изоляции. Он плохо знал город, в котором так легко ориентироваться.
Изумление распахнулось черной пастью.
— Как здесь все быстро происходит! Какие огромные улицы!
37. Пошли!
Шутники повторяли, что можно встать на углу Бродвея и Хьюстон-авеню и палить в любую сторону. При этом ни за что не попадешь в почтенного человека.
Среди желтых городских стен толклись итальянцы, поляки, греки, ливанцы и евреи. Их объединяла любовь к громким разговорам.
Богатый Верхний Манхэттен не имел ничего общего с этим, Нижним. Время от времени здесь появлялся какой-нибудь молодой человек с блокнотом, чтобы зарисовать на этой улице живописную нищету, представляя себе, что попал в Неаполь или Каир. Здесь все орали — и зеленщик с тележкой, и полицейский, прогоняющий его с угла. Вечером улицы переходили с аллегро на крещендо. Ирландка с изгрызенной трубкой продавала яблоки и печенье «Джордж Вашингтон». Ветеран Гражданской войны торговал шнурками. Старьевщик хвастался пятью шляпами на голове. Изъязвленные глотки черных продавцов попкорна вопили:
— Беленький! Беленький! Совсем как снежок!
Дерзкие чистильщики колотили щетками по ящикам и дрались за лучшее место на углу. Беднота пьянствовала в подпольных барах, которые называли «слепыми тиграми». Продавцы газет кричали:
— Последние известия!
Праздником с фейерверком отметили зажжение факела только что смонтированной статуи Свободы на острове Бедлоу. Убийца индейцев генерал Уильям Текумсе Шерман определил место для Свободы, созданной на лотерейные деньги. Первоначально предполагалось, что это будет негритянка, разрывающая цепи. Потом черная Свобода превратилась в белую. Газеты писали, что стреляли пушки и что «суша и море купались в празднике». Пока все это происходило, долговязый длиннолицый человек с гадливым выражением на лице шептал английское слово «tenament». Он не мог перевести это слово на сербский. Оно означало доходный дом, в который влезает невероятное количество бедноты. В их дворах были гидранты и неописуемые нужники.
Солнце с трудом пробивалось сквозь мокрое развешанное белье. Парижанин наморщил нос:
— Здесь воняет мочой!
Нащупав в темном подъезде ступени, новый жилец вошел в свою комнату без окна, пропахшую табачным дымом. Запершись в ней, он стал похож на библейского проповедника. Его мучило подозрение, что мудрец ничуть не лучше дурака, а человек — скотины. Стены из гипса и опилок не скрывали ни звуков, ни тайны чужих супружеств. Всюду храпела, харкала и кашляла нищета.
— Как здесь все быстро происходит! — повторял Тесла.
Он никогда не любил деньги, но теперь постоянно думал о них.
Завтрак четыре цента. Столько же на обед. А завтра? О завтрашнем дне он позаботится завтра.
С первыми осенними дождями он нанял за десять центов кровать без ширмы. Спать на полу стоило пять центов. Небритые щеки цеплялись за простыню. Хуже были только так называемые ночлежки в подвалах полицейских участков. Как только новоиспеченный бездомный входил в ночлежку, вражина-смрад хватал его за горло, а снаружи поджидал демон-мороз. Бывший будапештский декадент грелся в вонючей тесноте среди братьев-человеков. Натянув на голову одеяло, он забывался и засыпал в ожидании рассвета, когда можно будет выйти на улицу.
В одно туманное утро, когда стоптанные ботинки Теслы скользили по заснеженной Малберри-стрит, перед ним возникло знакомое лицо: Стеван Простран! Глаза Стевана были зеленые, как у козы. Нос, правда, несколько уменьшился, утонув в пухлых щеках, — молодой человек, работавший в пекарне у немца, переедал.
— Как ты?
— Хорошо! — обрадовался Стеван и с воодушевлением поведал: — Бачич и Цвркотич уехали в Питсбург, а я вот остался в Нью-Йорке. А как ты?
Голос Теслы возвысился до птичьего щебета — наивысшей границы рыданий, — и он выдохнул:
— Хорошо!
Земляк, не раздумывая, положил ему руку на плечо и произнес слова, которые запоминаются на всю жизнь:
— Пошли ко мне! Если есть местечко для одного, то и на двоих хватит.
Стеван отвел Теслу в свою комнату.
Комната была мрачной, как сердце дурака.
Единственным ее достоинством было то, что Тесле в ней ни разу не приснился Данила.
Стеван, бледнее вампира, ночью просеивал муку. Днем он одевался «по-американски». По воскресеньям гребень свистел в его волосах, как ветер в густой траве. Надев шляпу набекрень, он постукивал тросточкой по плитам тротуара. После обеда отправлялся в театр «Бауэри». На сцене двое актеров с пиратскими бородами пытались заколоть друг друга копьями. Героиня на коленях кричала:
— Нет!
Разъяренный Стеван Простран вместе с прочей публикой костил отрицательного героя на уверенном английском, иногда переходя на сербский:
— Не трожь девку! Мать твою… Сука!
Театр снабжал его картинками, которые продолжали жить под его веками. Его опьяняла головокружительная громада Нью-Йорка. Едва подкопив немного денег, он мчался покупать новую шляпу.
